Дети террора – вспоминают дочь и сын «врагов народа» - stancoy. «детский гулаг

О страшном времени Большого террора сегодня известно все или почти все. О его жестоких нравах мы давно говорим в полный голос, понимая, что память - самая действенная прививка от повторения того кошмара.

Сегодня мы вспомним о тех, кто стал самой невинной жертвой репрессий - женах расстрелянных «врагов народа». Их главное «преступление» заключалось в том, что они были всего лишь женами... Точнее, вдовами, которым была уготована мучительная пытка голодом, холодом, потерей детей, полной изоляцией и каторжным трудом в казахских степях.

Самое ужасное, что все это не имело ни малейшего отношения к политике и хоть какой–то логике: это была паранойя, помноженная на деспотизм и восточную жестокость кремлевского вождя.

Под корень!

Для понимания того, что происходило тогда в СССР и конкретно в Белоруссии, вчитаемся в оперативный приказ наркома Ежова № 00486 «Об операции по репрессированию жен и детей изменников Родины» от 15 августа 1937 года.

Нарком требовал немедленно арестовывать жен и бывших жен осужденных за шпионаж, «изменников Родины» и членов правотроцкистских шпионско–диверсионных организаций. На каждую семью «изменника» составлялась подробная карточка с поименным списком родственников–иждивенцев (жен, детей, престарелых родителей и других). Отдельно писались характеристики на детей старше 15 лет - они признавались «социально опасными и способными к антисоветским действиям».

На месте Карагандинского исправительно–трудового лагеря сейчас построен музей

Жен предписывалось арестовать всех, за исключением беременных, преклонного возраста, «тяжело и заразно больных» и тех, кто сам донес на своего мужа, - им выдавалась подписка о невыезде. Мероприятия в отношении «родителей и других родственников» определяли начальники республиканских, краевых или областных органов НКВД.

«Одновременно с арестом производится тщательный обыск. При обыске изымаются: оружие, патроны, взрывчатые и химические вещества, военное снаряжение, множительные приборы (копирографы, стеклографы, пишущие машинки и т.п.), контрреволюционная литература, переписка, иностранная валюта, драгоценные металлы в слитках, монетах и изделиях, личные и денежные документы, - говорится в совсекретном приказе № 00486. - Все имущество, лично принадлежащее арестованным (за исключением необходимого белья, верхнего и нижнего платья, обуви и постельных принадлежностей, которые арестованные берут с собой), конфискуется. Квартиры арестованных опечатываются». После ареста и обыска арестованных жен надлежало отконвоировать в тюрьму.

И последнее - наказание: «Жены осужденных изменников Родины подлежат заключению в лагеря на сроки в зависимости от степени социальной опасности, не менее как 5-8 лет», - предписывал приказ. Операция по репрессированию женщин ЧСИР (членов семей изменников Родины) должна была завершиться не позднее 25 октября 1937 года.

Такие фото делали по приезде в ИТЛ всем осужденным женам врагов народа

Историки по–разному объясняют сталинскую логику репрессий в отношении жен «изменников Родины». С точки зрения вождя народов, женщины, репрессируемые приказом № 00486, были не просто женами «врагов народа».

Это были жены «главных врагов» - «правотроцкистских заговорщиков». Говоря простым языком, это были жены элиты: партийных и советских деятелей, руководителей промышленности, видных военных, общественных и культурных деятелей. Той самой элиты, которая сложилась в первые два десятилетия советской власти и которую Сталин (не всю, конечно, но значительную ее часть) к середине 1930–х годов рассматривал или как балласт, или как постоянный источник заговоров против этой самой власти и против него лично.

Его собственный опыт наблюдения над семейным бытом революционеров–подпольщиков начала века подсказывал: жены его бывших соратников и сторонников, как старых, так и более молодых, чьи пути разошлись с его собственным, должны быть на стороне своих мужей. По сталинской логике, это вовсе не значило, что они прямо помогали им в их «контрреволюционной деятельности». Но знали о ней, не могли не знать. И это знание, а может быть, даже и сочувствие, делало в его глазах женщин соучастницами их мужей. Такого рода представления, судя по всему, и легли в основу смертельного удара по женам.

Судьба белорусского Платона

Биографию и личное дело известного белорусского писателя и общественного деятеля Платона Головача по меркам того времени можно назвать идеальными, образцово–показательными. Родился в бедной крестьянской семье, рано осиротел. Организатор комсомольского движения в волости, в 1920 году он создал в родной деревне Побоковичи Бобруйского уезда комсомольскую ячейку. Боролся с безграмотностью крестьян, с единомышленниками открыл избу-читальню.

Способности активного комсомольца заметили и начали двигать - карьера стремительно идет в гору: в 1922 - 1923 годах он учится в Минской партшколе, в 1926–м оканчивает Коммунистический университет.

В 1922 - 1923 годах Платон Головач уже активно печатается и работает сначала инструктором, а потом начальником орготдела Борисовского уездного комитета комсомола. С 1923 по 1928 год возглавляет литературную организацию «Молодняк», после ее реорганизации становится членом новой структуры - Белорусской ассоциации пролетарских писателей.

В 1927-1930-м Головач - член ЦК КПБ, с 1928-го - первый секретарь ЦК комсомола Белоруссии, в 1927-1935-м - член ЦИК БССР, с 1929 по 1930-й - заместитель наркома просвещения республики.

В 1934-м Платон Головач становится членом Союза писателей СССР - и все это в 31 год! Именно ему доверили быть главным редактором газеты «Чырвоная змена», литературных журналов «Маладняк» и «Полымя». Его романы, сборники повестей и очерки переводились на русский, украинский, польский, чешский, идиш и другие языки.

Все кончилось в один миг - 11 августа 1937 года, когда он (как и большинство бывших «молодняковцев») был арестован в своей минской квартире по подозрению в организации террористической группировки и проведении немецко-фашистской деятельности. Осужден выездной военной коллегией Верховного суда СССР и приговорен к расстрелу с конфискацией имущества. Приговор приведен в исполнение 29 октября 1937 года в Минске. Платона Головача реабилитируют 20 лет спустя, 25 июля 1956 года.

А через пару недель после расстрела, согласно приказу № 00486, арестовали вдову Нину Вечер-Головач, составили протокол, отослали его в Москву и получили ответ. Первым же этапом ее доставили в Оршу, в пересыльную тюрьму. Оттуда - в карагандинский лагерь, в А.Л.Ж.И.Р. Впереди ее ждали восемь лет заключения.

Росчерком пера

В Центральном архиве КГБ нам предоставили возможность ознакомиться с этим делом. Комитет ведет открытую линию в отношении репрессий 1930-1950-х годов, рассекречивая архивы, которые еще вчера казались недосягаемыми.

Передо мной лежит старая желтая папка с черной надписью в титуле: «НКВД Белорусской ССР». Внизу - надпись: «Дело № 32092 по обвинению Вечер-Головач Нины Федоровны». Документы, которые аккуратно сложены в этой папке 1937 года, выглядят так, будто написаны вчера: видны каждая буква, каждая цифра и подпись. Оттого все события, которые открываются читающему, вызывают столь сильные ощущения.

Вот справка с печатью военного прокурора, в которой указано, что Нина Вечер-Головач имеет двоих детей и проживает в Минске по адресу: ул. Московская, д. 8/1. Еще здесь написано, что она жена расстрелянного врага народа Головача Платона Романовича и подлежит аресту. Вот и ордер, предписывающий арестовать ее и провести обыск.

Дом номер 8 на улице Московской сохранился по сей день: легко представить, как вечером 4 ноября 1937 года у одного из его подъездов остановилась машина...

Из протокола обыска узнаем: у Нины Вечер-Головач изъяты паспорт, профсоюзный билет, различные удостоверения и переписка. В анкете арестованного Нина Федоровна сообщает свои личные данные: родилась в деревне Мащицы Слуцкого района в 1905 году, из крестьян, беспартийная, образование среднее техническое, гидротехник, в числе близких родственников указывает сестер Вечер Тамару Федоровну, Вечер Ксению Федоровну, свекра Головача Романа Кондратовича (80 лет, инвалид), дочь Галину 6 лет и сына Роллана 1 года 5 месяцев. Три квитанции свидетельствуют: у арестованной конфискованы 37 рублей 34 копейки, облигации и карманные часы.

В постановлении об избрании меры пресечения, которое датировано 12 ноября, как доказанный факт приводится следующее: «Вечер Нина Федоровна достаточно изобличена в том, что, являясь женой разоблаченного врага народа Головача Платона Романовича, знала о контрреволюционной деятельности мужа». А посему будет содержаться под стражей в минской тюрьме НКВД.

Из протокола допроса:

Вопрос: Кто из ваших родственников репрессирован?

Ответ: 11 августа 1937 года органами НКВД арестован мой муж Головач Платон Романович.

Вопрос: Вам известно, за что арестован ваш муж?

Ответ: Не знаю.

Вопрос: Расскажите, что вам известно о контрреволюционной террористической деятельности мужа?

Ответ: О контрреволюционной террористической деятельности мужа Головача Платона я ничего не знала.

Вопрос: Вы говорите ложь. Следствию известно, что вы знали о контрреволюционной работе Головача.

Ответ: Я ничего не знала.

Вопрос: Вам предъявлено обвинение по ст. 24–68, 24–70 и 76 УК БССР. Признаете ли вы себя виновной?

Ответ: Нет, не признаю.

На этом следствие было закончено.

В обвинительном заключении по делу № 32092 Нины Вечер–Головач сказано: «ОБВИНЯЕТСЯ в том, что, будучи женой расстрелянного врага народа, являлась соучастницей в его контрреволюционных преступлениях».

И наконец, два последних документа, которые провели жирную черту между прежней и будущей жизнью жены Платона Головача. В выписке из протокола Особого совещания при Народном комиссариате внутренних дел СССР от 28 ноября 1937 года узким машинописным шрифтом отпечатано: «ВЕЧЕР Нину Федоровну как члена семьи изменника Родины заключить в исправтрудлагерь сроком на ВОСЕМЬ лет, считать срок с 5 ноября 1937 года».

В справке из восьмого отдела ГУГБ коротко сказано: «осужденную надлежит отправить с первым же отходящим этапом в гор. Акмолинск, в распоряжение спецотделения КАРЛАГА НКВД. Дату отправления подтвердите к 13 января 1938 года».

Каторга

Пока Нина Вечер следует в переполненном товарном вагоне в строгорежимный степной лагерь, мы с вами вспомним значение некоторых аббревиатур.

Что такое Карлаг? Карагандинский исправительно-трудовой лагерь, один из крупнейших филиалов в системе ГУЛАГ НКВД. Его снабжали две железнодорожные линии, его протяженность составляла 300 на 200 км, в разные годы здесь отбывали наказание от 38 до 65 тысяч заключенных. Карлаг ликвидируют только в 1959-м, после развенчания культа Сталина, но страшная молва и призраки тысяч невинных жертв той поры переживут его на десятилетия...

После выхода приказа № 00486 стало очевидно: нужно создавать отдельный лагерь для репрессированных вдов врагов народа. Так, 15 августа 1937 года юго-западнее Акмолинска (ныне - Астана) появился А.Л.Ж.И.Р. - Акмолинский лагерь жен изменников Родины.

Официально его называли 17-м женским лагерным отделением Карлага. Неофициально - «точкой 26», поскольку он располагался в 26-м поселке трудопоселений. Сегодня можно с уверенностью говорить: А.Л.Ж.И.Р. был крупнейшим советским женским лагерем, одним из трех «островов архипелага» ГУЛАГ.

И именно сюда, начиная с конца 1937-го, со всего Советского Союза везли жен репрессированных государственных и общественных деятелей. Только в 1938–м вместе с Ниной Вечер здесь оказались 4.500 женщин-заключенных из числа ЧСИР (члены семей изменников Родины).

Всего же за 16 лет через А.Л.Ж.И.Р. прошло более 16.000 узниц. В их числе были сестра расстрелянного маршала Михаила Тухачевского, мать Майи Плисецкой, жены Михаила Калинина, Бориса Пильняка, Николая Бухарина, мать Юрия Трифонова и многие-многие другие.

Вот что вспоминала в своих мемуарах одна из заключенных Галина Степанова-Ключникова: «Под нами, на нижних нарах, спала Рахиль Михайловна Плисецкая.

Три раза в день она бегала в детский барак кормить грудью сына... В углу барака тихонько шептались между собой жены белорусских поэтов - Вечер, Астапенко, Таубина. Напротив что-то вязала самодельным крючком Лидия Густавовна Багрицкая, жена поэта Багрицкого. После его смерти она вторично вышла замуж, но все равно получила восемь лет лагерей. По соседству лежала Оля Чукунская, жена военно-морского атташе СССР в Англии и Италии».

Тех, кто прибыл в лагерь зимой 1938 года, ждала жуткая картина. Шесть бараков из саманных кирпичей посреди степи, три ряда колючей проволоки по периметру и вышки часовых. Их выводили из вагонов-теплушек, как опасных зэков-рецидивистов, под дулами ружей, под оглушительный лай овчарок.

По документам содержащиеся в Акмолинском спецотделении женщины проходили как особо опасные преступники, поэтому условия были суровыми. Спали на нарах в несколько ярусов. Дважды в сутки - поименная перекличка, каждый день они шли на заледеневшее озеро, располагавшееся на территории, заготавливать камыш. Им топили самодельные печки в настывших бараках, его же летом использовали как материал для строительства.

Скудная еда (пайка черного хлеба, черпак баланды и чашка каши–размазни) и пронзительный холод приводили к голодным обморокам и частым обморожениям конечностей. Узницам запрещалось читать и вести записи, о свиданиях и посылках с воли речи вообще не шло.

Письма из мглы

Несмотря на все это, узницы А.Л.Ж.И.Р. работали добросовестно, перевыполняя доведенный план и не давая ни малейшего повода для взысканий. Нет, они не помышляли о побеге. Они шили ночами партии военной формы для фронта и мечтали только об одном: выйти на волю и быть полезными своей стране в это тяжелое время.

В деле № 32092 мы находим 3 рукописных письма Нины Федоровны, адресованных в Москву, лично наркому Л.П.Берия. Первое датировано 1939 годом, второе - 1942–м, третье - 1943 годом. Она пишет, что ничего не знала о «подрывной» деятельности своего мужа Платона Головача, и просит о пересмотре дела, чтобы иметь возможность самой воспитывать своих малолетних детей:

«Находясь здесь, в трудлагере, с первого дня я работаю честно, отдаю все силы и знания, за что неоднократно получала благодарности с занесением в личное дело, а также премирования. Прошу Вас пересмотреть мое дело и снять с меня позорное пятно, которое я абсолютно не заслужила. Дать мне свободу, чтобы с удесятеренной энергией работать на разгром фашистского зверя и благо моей дорогой любимой Родины».

Во всех трех случаях ей было отказано, и до конца 1945 года в ее судьбе, как и в судьбе тысяч вдов «врагов народа», ничего не изменилось. Хотя восьмилетний срок их заключения к тому времени формально был полностью исчерпан.

В начале 1946-го началось освобождение, но узниц А.Л.Ж.И.Р. освобождать никто не спешил. И вот почему: швейной фабрике в лагере надо было выполнить свой пятилетний план. А сокращение зэков в нем не предусматривалось.

В зоне освобожденным женам жить было нельзя, рядом с лагерем жилых поселков не было. Вокруг лишь голая степь. Администрация лагеря нашла довольно оригинальный выход: она перенесла колючую проволоку и вышки с охранниками вглубь, так часть бараков оказалась вне зоны. В них и поселили освобожденных женщин. Теперь они были вроде свободные, а на работу на фабрику в зоне ходили уже как вольнонаемные.

Очевидно, что в одном из таких «условно освобожденных» бараков еще несколько лет после войны жила и Нина Вечер-Головач. Акмолинское лагерное отделение официально просуществовало до июня 1953 года и было ликвидировано приказом Минюста СССР.

На месте бывшего лагеря образовался совхоз «Акмолинский», позже здесь вырос поселок. Но что же стало с Ниной Федоровной?

Признана невиновной

В марте 1953 года умирает Сталин, и в судьбе всех безвинно репрессированных наступает коренной перелом - реабилитация. Уже в следующем письме от 2 июня 1956–го на имя военного прокурора Белорусского военного округа Нина Вечер пишет: «В связи с тем, что в настоящее время проверкой установлено о совершенной невиновности моего мужа, который всю свою жизнь посвятил делу Партии и был настоящим коммунистом и патриотом, прошу Вашего вмешательства и в мое дело с тем, чтобы его пересмотреть и меня полностью реабилитировать. Вопрос о реабилитации моего мужа Вами рассмотрен в мае месяце текущего года».

Вот и все. Кольцо истории замкнулось, и справедливость все-таки восторжествовала... почти 20 лет спустя. Дочери Галине к этому времени было уже 25 лет, сыну Роллану - 20,5, самой вдове Платона Головача - 51.

Жизнь этой женщины приобрела новую точку отсчета, по сути, начавшись с чистого листа. Там, в Акмолинске, она всеми силами старалась оставить тягучие, как степные дни, и ломкие, как сухой камыш, воспоминания.

До последнего времени поселок, в котором в 1930 - 1950–е годы располагался А.Л.Ж.И.Р., назывался Малиновка. В 2007-м его переименовали в Акмол.

В том же году по инициативе президента Казахстана Нурсултана Назарбаева здесь открыт музейно-мемориальный комплекс, посвященный памяти прошедших через А.Л.Ж.И.Р. женщин, жертв политических репрессий и тоталитаризма.

Музей в форме кургана, Арка скорби, вагон–теплушка, вышка с часовым и воссозданный саманный барак - экспозиция пробирает до слез каждого, кто приезжает сюда. На черных гранитных плитах Аллеи памяти выбиты фамилии более 7.000 узниц лагеря.

Если вы окажетесь здесь, непременно разыщите надпись ВЕЧЕР Н.Ф. и склоните голову в знак уважения и скорби. Эта память, выбитая потомками на гранитных плитах, заклинает нас через десятилетия: «Никогда больше!»

Мой отец – Лейкин Оскар Аркадьевич – был арестован в Хабаровске в 1937 году. Он работал тогда начальником краевого управления связи. Осужден был в 1938-м, умер, по сведениям ЗАГСа, в 1941-м. Мать – Полина Исааковна Акивис – арестована тогда же и отправлена на восемь лет в Карлаг.

Меня поместили в детприемник в Хабаровске, где мы, дети репрессированных, содержались вместе с малолетними преступниками. На всю жизнь мне запомнился день нашей отправки. Детей разделили на группы. Маленькие брат с сестрой, попав в разные места, отчаянно плакали, вцепившись друг в друга. И просили их не разъединять все дети. Но ни просьбы, ни горький плач не помогли...

Нас посадили в товарные вагоны и повезли. Так я попала в детдом под Красноярском. Как мы жили при начальнице-пьянице, при пьянках, поножовщине, рассказывать долго и грустно...

Раменская Анна Оскаровна, г. Караганда.

Наша семья состояла из семи человек: отец, мать, пятеро детей. Отец, Бачук Иосиф Михайлович, работал на Харьковском паровозном заводе мастером цеха. В ноябре 1937 года отец в четыре часа утра был увезен машиной «черный ворон». Через много лет стало известно, что он работал на строительстве Беломорско-Балтийского канала, где и умер. Мать, Бачук Матрену Платоновну, сорокадевятилетнюю домохозяйку, женщину малограмотную, арестовали через шесть месяцев. Потом мы как-то узнали, что мать отправлена на пять лет в Казахстан.

Меня как несовершеннолетнюю забрали в приемник-распределитель в городе Харькове, где продержали три месяца на голодном пайке, на лагерном режиме. Нас с собаками, под конвоем водили как детей политических «врагов народа». Потом меня отправили в детский дом в Черниговскую область. В школе меня исключили из пионеров как дочь «врагов народа». Брата тоже в восьмом классе исключили из комсомола, и он бросил школу и уехал на Донбасс, где устроился где-то на работу. Связи друг с другом никто не поддерживал, не разрешали.

После окончания школы я решила пойти в прокуратуру, узнать что-либо о судьбе родителей. С большим трудом узнала адрес и поехала тайком к своей маме. Впоследствии мы уже так и не смогли собраться вместе (кроме среднего брата). Так была поломана наша большая, честная, трудолюбивая, преданная родине семья, семья простого рабочего, даже не члена партии.

Столярова Любовь Иосифовна, г. Житомир.

Я, Новикова Мария Лукьяновна, хочу знать, где погиб наш отец, Новиков Лука Аристархович, где он захоронен. Документов у нас нет никаких, кроме свидетельства о рождении: родился он 9 июня 1897 года. А забрали его в 1937 году, в 12 часов ночи 20 сентября, прямо с работы. Работал он бессменно: днем возил воду для людей и машин, а ночью сторожевал, в общем, и домой-то совсем не приходил.

Но сначала я напишу, как нас раскулачили. В 1929 году, в эту пору мне было четыре года, нас у отца было семеро. Местная власть, сельский совет гоняли нашего отца, издевались, как им только хотелось и без всяких причин. Заберут его, свяжут руки назад и гонят восемнадцать километров до Большетроицкой милиции. Сами верхом, а его гонят и секут хуже скотины. А там разберутся, что без всякой причины, и отпустят его. И так продолжалось издевательство до 1935 года. А потом осудили его, дали семь лет вольной высылки. Он на это был согласен, он отдал документы, но документы ему не отдали, перевели эту судимость на год тюрьмы. Он отбыл за шесть месяцев и вернулся. В это время пришел к нему бригадир и сказал: «Лукьян, подавай заявление, теперь тебя примут в колхоз...» И сразу отца послали на работу, заготавливать лес. Какая это радость была для всей нашей семьи, что нас приняли в общество! Но недолго радовались: в 37-м году его забрали...

А мать наша все эти годы, вместе с нами, сколько приняла страданий! Водила нас по чужим хатам, голых, голодных и страдавших от холода. Все у нас забрали и голых выгнали из хаты, выкинули, как котят. За все наши годы-странствия трое детей умерло... Когда умирали дети, мать уберет покойную и перекрестится: «Слава тебе, Господи, отмучилась...» – покойную уберет, а малютку на то место ложит. Думала, что она наберется болезни и помрет, а она, Бог дал, жива до сих пор. И как нам тяжко было жить каждый день! Мать где-либо разживется, сварит нам, а если не успеем поесть, то они выливают из чугуна и говорят: «Вы, кулацкие дети, жить не должны, вам все равно подыхать!» Даже карманы вывертывали и крошки вытряхивали, чтобы не досталось...

В 33-м году был такой случай. В чулане у нас только и было богатство – сундук, как раньше называли общий деревянный ящик. Пришли двое наших односельчан, повыкидывали из ящика рваное тряпье, видят – там брать нечего. А мать была одета в шубу из овечьих шкур, раньше такая одежда была, и платок на ней был теплый, а они стали насильно ее раздевать и раскрывать. Тут мы видим, что мать так терзают, и бросились к ней, и подняли крик. Они начали над ней топотать и кричать на нее: «Что ты детей научила!» – но все же не раздели, наша оборона подействовала. В общем, все не напишешь, а если все писать, получится большая книга.

А теперь мы вас просим, сможете ли вы найти то место, где отец захоронен, умер или его убили. Когда забрали его, он был в Белгородской тюрьме. Ездила мать, она в НКВД брала разрешение, чтобы передать еду. А придет туда – неделями в очереди стояли, столько миру было, страсть! А потом с Белгорода его отправили, получили мы от него первое письмо: Амурская железная дорога, он попросил денег. Получаем второе письмо: деньги пришли, хранятся около меня в кассе, а мне их не дают. А потом получили третье письмо – город Свободный, и написал: суда не видели и не слышали, но сказали, что десять лет...

А потом пишет, прошел я все комиссии, признали меня здоровым, отобрали нас таких людей, готовят к отправке, а куда будут отправлять, не знаем. Наслышки есть, на Франца Иосифа Землю, и больше не было ни одного письма. Что с ним сделали, куда его дели – ничего мы не знаем. Нас, его детей, еще пять человек, три дочери и два сына. Хотя нам и самим скоро помирать, но хотим знать, где он сложил свою голову. В ту ночь, когда его забрали, с нашего села забрали пять человек. Из них на одного друг прислал, что он умер, двое через десять лет вернулись домой и дома умерли, а нашего отца неизвестно где дели.

Я сама 25-го года рождения, помню всю нашу страшную муку от начала до конца. Когда кулачили, мне было четыре года, и я все помню с четырехлетнего возраста, как и что над нами делали, и, наверное, такого не забудешь никогда. Восемнадцать лет мы ходили по квартирам и даже по земле ходили с опаской, глупых людей очень много было. Идешь, а он встречается и тебе в глаза говорит: «Что, кулачка, ходишь?» – и мы вели себя тише воды ниже травы. Встречаешься со своим злодеем, кланяешься ему и называешь по имени и отчеству, иначе нельзя... Мы же – враги! А так рассудить: какой наш отец кулак, если он даже неграмотный и был большой трудяга, работал, себя не щадил?..

Новикова Мария Лукьяновна,Белгородская область, Шебекинский район,Большетроицкое п/о, с. Осиповка.

Жили мы в Магнитогорске. Папа – Воротинцев Григорий Васильевич –работал на Магнитогорском комбинате разнорабочим. 22 августа 1937 года его арестовали. Меня при аресте не было. Не видела я последних минут пребывания папы дома, не услышала его прощальных слов. А 13 ноября 1937 г. пришли за мамой. Папу обвинили, что он японский шпион (согласно свидетельству о смерти он погиб в 1941 году), а маму, Воротинцеву Анастасию Павловну, – в том, что она скрывала шпионскую деятельность мужа. Она была осуждена на пять лет в Карагандинские лагеря с оставлением по вольному найму там же.

Нас с братом отвезли в клуб НКВД. За ночь собрали тринадцать детей. Потом отправили всех в детприемник Челябинска. Там было около пятисот детей и еще где-то находились дети ясельного возраста...

В детприемнике мы прожили две недели, и нас, шестерых детей, повезли в Казахстан. Нашу группу привезли в Уральск. НКВД прислало за нами «черный ворон», так как других машин у них не было, а стоял холод. Привезли нас в поселок Круглоозерный. Встретил нас директор детдома, кажется, фамилия его Краснов. До работы в детдоме он был командиром Красной Армии на Дальнем Востоке. Детдом имел плантацию, на которой трудились дети. Выращивали арбузы, дыни, помидоры и другие овощи, обеспечивали себя на круглый год. Воспитательная работа была хорошая. И вот этого директора арестовало НКВД...

В детдоме работал очень хороший воспитатель, его тоже арестовали. Он жил с очень старым отцом, который остался без средств к существованию. И мы, пока жили в Уральске, брали тайком продукты в столовой и ходили, кормили его...

После окончания седьмого класса я поступила в ремесленное училище в Магнитогорске, работала электриком в коксохимическом цехе металлургического комбината. Маму, которая к этому времени отбыла срок наказания, в Магнитогорске прописывать не стали, сказали за 24 часа оставить город. Уехала она в Верхнекизильск, там паспортов не было. Когда стали давать паспорта, мама получила и приехала ко мне. Все «волчьи документы» были зашиты у нее в подушке, так она боялась. Я нашла их после ее смерти, все они почти превратились в труху. Высылаю вам то немногое, что сохранилось...

Разина Валентина Григорьевна,г. Свердловск.

Мой брат, Трахтенберг Леонид Михайлович, 1924 г. р., в 1938 году, учеником седьмого класса, был арестован и более полугода сидел в одиночке НКВД. Причина – фамилия брата оказалась в списке активистов областной библиотеки, составленном работником библиотеки, оказавшимся «троцкистом». К счастью, отец арестованного вместе с братом приятеля Олега Вязова [...] оказался сведущим в юридических делах и добился рассмотрения дела в Верховном суде РСФСР. 8 марта 1939 г. появилось Определение Верховного суда, отменявшее постановление Ивановского облсуда от 5 февраля 1939 г., обвинявшего Вязова О.Е. и Трахтенберга Л.М. по статье 58-10 п. 1 УК, поскольку к «началу их преступных действий они имели по 13 лет каждый и не могли привлекаться по контрреволюционному преступлению согласно закону от 7/IV–1935 г.» Ребят освободили. Перевели в разные школы. Всем пригрозили, чтобы помалкивали.

Вернулась жизнь, учеба... В сорок первом внезапно на второй день войны арестовывают отца. Вскоре мать выгоняют с работы. Все мы чувствуем необходимость отпора беде. И вместе с тем – семья «врага народа». 13 сентября брат исчезает из дома. Только через три мучительных дня получили от него по почте записочку: «Мамочка, прости. Еду на фронт. Надеюсь, что папино дело повернется благоприятно». Писали Сталину, он – с фронта, мать – отсюда. Успели получить от брата сообщение, что он получил наше известие о возвращении отца из лагеря. (Отца, смертельно больного, сактировали в 1943 году. Два года в Вятлаге превратили его, доброго, здорового и веселого человека, в подавленного и запуганного инвалида. Два месяца не дожил он до окончания войны.) Брат был ранен, снова фронт. Погиб, исчез 13–15 сентября 1943 года при нашем прорыве севернее Брянска, командуя отрядом автоматчиков.

Смею думать, что брат был из тех сынов земли, что призваны хранить ее и вести к свету.

Трахтенберг Р.М. 02.01.1989.

Моя мама, будучи еще совсем молодой, работая в типографии в Ташкенте, не вступила вовремя в комсомол (во время коллективизации их «раскулачили», и вся многодетная семья приехала жить в Ташкент). На нее было заведено дело, которое закончилось арестом. Затем поэтапная трудовая деятельность на Беломорканале, в Норильске, и последнее место ее пребывания – Казлаг, а именно Карагандинская область, село Долинское. Там я родилась в 1939 году. Жила я, естественно, не с ней, а недалеко от зоны, в детдоме для детей политзаключенных. Не пришлось мне в своей жизни никогда произнести слово «папа», так как у меня его не было. Память детства, годы, проведенные в детдоме, очень ясно запечатлелись. Она, эта память, не дает мне покоя очень много лет. В нашем детдоме жили дети от грудного возраста до школьного периода. Условия проживания были тяжелые, кормили нас плохо. Приходилось лазить по помойкам, подкармливаться ягодами в лесу. Очень многие дети болели, умирали. Но самое страшное, над нами там издевались в полном смысле этого слова. Нас били, заставляли долго простаивать в углу на коленях за малейшую шалость... Однажды во время тихого часа я никак не могла заснуть. Тетя Дина, воспитательница, села мне на голову, и если бы я не повернулась, возможно, меня бы не было в живых. Жила я там до 1946 года, пока не освободилась из заключения мама (пробыла она в лагерях 12 лет)...

Неля Николаевна Симонова

С 15 июня 1938 года, в течение одного часа (это произошло ночью) я стала круглой сиротой в шесть лет и семь месяцев от роду, а моя сестренка Аэлла – в одиннадцать лет, так как маму тоже арестовали как жену «врага народа»... Маму арестовали... после расстрела отца... Отца же арестовали 13 декабря 1937 года во время отдыха в Сочи, перевели в Бутырскую тюрьму в Москве, 26 апреля 1938 года приговорили к расстрелу и убили.

Нас отправили с сестренкой в Таращанский детский дом на Украине... Началось наше «счастливое детство». Когда я пошла в школу, а она была за пределами детдома и в ней учились дети из города, я поняла, что они «домашние», а мы «казенные» (детдомовские). Что ожидало нас в будущем? Работа на заводах и фабриках с 14 лет (старше в детдомах не держали) или окончание ФЗО, так как ни в техникумы, ни в институты нам, детям «врагов народа», поступать было нельзя.

Началась Великая Отечественная война. Город Таращу оккупировали немцы, его сдали за несколько часов. Вылезли мы из окопов, которые сами же и вырыли в детдомовском саду, и оказались вообще брошенными на произвол судьбы, так как воспитатели и другие взрослые работники детдома ушли в свои семьи, а мы, дети, начали самостоятельную «новую жизнь» при «новом порядке». Мальчиков и девочек, кому исполнилось 14 лет, немцы сразу же угнали в Германию, ребят еврейской национальности расстреляли у нас на глазах... Нас оставалось совсем немного. Кто чуть покрепче был, нанимались в батраки на хутора, но лишние рты никому не были нужны, поэтому таких «счастливчиков» было мало. А мы, малолетки, остались в одном корпусе на естественное вымирание...

Мильда Арнольдовна Ермашова, г. Алма-Ата.

14 ноября 1937 года ночью в нашей квартире в Ленинграде раздался звонок. Вошли трое мужчин с собакой, папе сказали, чтобы он одевался, и стали производить обыск. Перерыли все, даже наши школьные сумки. Когда повели папу, мы заплакали. Он нам сказал: «Не плачьте, дети, я ни в чем не виноват, через два дня вернусь...» Это последнее, что мы слышали от своего отца. Так он и не вернулся, о судьбе его ничего не знаем, писем не получили.

На следующий день после ареста отца я пошла в школу. Перед всем классом учительница объявила: «Дети, будьте осторожны с Люсей Петровой, отец ее – враг народа». Я взяла сумку, ушла из школы, пришла домой и сказала маме, что больше в школу ходить не буду.

Отец мой, Петров Иван Тимофеевич, работал рабочим на заводе «Арсенал» в Ленинграде. Мать, Агриппина Андреевна, работала на фабрике. 27 марта 1938 года арестовали и ее. Вместе с мамой забрали меня и брата. Посадили на машину, маму высадили у тюрьмы «Кресты», а нас повезли в детский приемник. Мне было двенадцать лет, брату – восемь. В первую очередь нас наголо остригли, на шею повесили дощечку с номером, взяли отпечатки пальцев. Братик очень плакал, но нас разлучили, не давали встречаться и разговаривать. Через три месяца из детского приемника нас привезли в город Минск, в детдом имени Калинина. Там я получила первую весточку от мамы. Она сообщила, что осуждена на десять лет, отбывает срок в Коми АССР.

В детдоме я находилась до войны. Во время бомбежки потеряла брата, всюду его разыскивала, писала в Красный Крест, но так и не нашла.

Петрова Людмила Ивановна, г. Нарва.

Как я только потом узнала из документов, моя мать в 1941 году «высказала недоверие сообщениям печати и радио о положении в стране и на оккупированной территории». После ареста матери в 1941 г. меня с братом отправили в приемник-распределитель НКВД, а затем в 1942 году вывезли из блокадного Ленинграда в Ярославскую область. О родителях мне говорили, что они умерли от голода, я и не разыскивала их. Но как-то насторожило то, что я была в распределителе НКВД.

Оказывается, матери дали 10 лет по статье 58-10. Умерла она в Ленинграде в тюрьме в феврале 1942. Об отце пока ничего не знаю.

Переписываюсь с теми, с кем была в детдоме. Детдомовцы вспоминают, как дети-дистрофики подходили к лагерю заключенных в Ярославской области и выпрашивали у них хоть какую-нибудь одежду, чтобы не окоченеть от морозов, ведь из Ленинграда нас выслали практически в чем мать родила... Вспоминают, как врач снимал с покойников телогрейки и отдавал детям. Ведь практически детские дома были колониями для несовершеннолетних.

Лидия Анатольевна Белова. 1990 г.

Маму забрали при мне, я помню, в 1950 г. мне было 10 лет. Меня отправили в Даниловский приемник, а оттуда в детский дом. В Даниловском приемнике меня били и говорили, что я должна забыть своих родителей, так как они враги народа.

Светлана Николаевна Когтева, г. Москва. 4.07.1989.

Мать мою, Завьялову Анну Ивановну, в 16–17 лет отправили с этапом заключенных с поля на Колыму за собранные несколько колосков в карман... Будучи изнасилованной, моя мать 20 февраля 1950 г. родила меня, амнистий по рождению дитя в тех лагерях не было. Так началась моя жизнь вообще и жизнь «ЗК» в детских бараках, куда матери ходили кормить детей в отведенное для этого время. Это была единственная радость общения. Мать не отдала меня на воспитание жене начальника лагеря, которая не имела своих детей и очень просила отдать меня, сулив матери разные льготы.

Н.А. Завьялова. 10.11.89.

30 марта 1942 г. я находился в детдоме, сейчас точно не помню этот поселок, это пригород г. Баку. Голодно было в нем, вот после скудного завтрака многие отправлялись побираться. А что приносили – делили на всех. 30 марта 1942 г. решил и я попытать счастья. Ушел и больше не вернулся. Сбежал? Нет, совсем другое. На станции Сабунчи (ходила в ту пору электричка) ко мне подошел военный, спросил: «Ты откуда тут такой взялся?» Я ему рассказал все: и откуда я родом, и про детдом. Он спросил: «Что, сбежал?» – «Нет!» Тогда последовал новый вопрос: «Есть хочешь?» Да, есть я здорово хотел. «Тогда поехали со мной». У вокзального садика стояла черная эмка, шофера не было. Вот мы и поехали, привез же он меня во внутреннюю тюрьму НКВД. По дороге все время меня расспрашивал: где родился, крестился, есть ли родственники, знакомые в Баку? Ответил – нет. Их и в самом деле не было. По приезде меня тут же спровадили в подвал, где, не видя дневного света, провел [больше] года. В то время мне не было и 15-ти лет. Вышел я оттуда, вернее сказать, вынесли, в апреле 1943-го, больного с распухшими ногами (цинга, пеллагра), с клеймом Особого совещания, пять лет лишения свободы, как социально опасный элемент, ст. 61-1 УК Азербайджанской ССР. Причем к годам был прибавлен один год. Перевезли в Кишлы, там была пересылка, где я и попал в тюремную больницу, немного подлечили, и этап в Красноводск, затем Ташкентская пересылка. В ноябре месяце, больной вдобавок тропической малярией, был сактирован...

С.А. Машкин, г. Красный Сулин Ростовской обл. 12.08.1993.

Мой отец, Загорский Леонид Константинович, экономист, и мать, Загорская Нина Григорьевна, телефонистка, были арестованы в 1937 году. Отец умер в тюрьме, о матери ничего не сообщили.

Родители мои были привезены на Сахалин, но откуда, я не знаю, где-то в конце 20-х годов. В то время Сахалин был вторыми Соловками, там очень много погибло людей. Отца привлекали к бухгалтерской работе, а мать работала там телефонисткой с 1936 г. и до ареста была домохозяйкой. В детдом [мы] с сестрой попали в 1938 г. трех с половиной и четырех с половиной лет. Жила я там до 1943 г., а затем попала к бездетным супругам и была увезена в Волгоградскую обл. в 1946 г.

В детдоме я жила все время в дошкольной группе детей.

Детские дома для таких детей, как мы, находились в основном в маленьких гиляцких поселках на р. Амур. Наш поселок, куда мы впервые поступили, назывался Маго... Дома представляли собой длинные деревянные бараки. Детей было очень много. Одежда плохая, питание скудное. В основном суп из сухой рыбки корюшки и картошки, липкий черный хлеб, иногда суп из капусты. О другом питании я не знала.

Метод воспитания в детдоме был на кулаках. На моих глазах директор избивала мальчиков постарше меня, головой о стену и кулаками по лицу, за то, что при обыске она у них находила в карманах хлебные крошки, подозревая их в том, что они готовят сухари к побегу. Воспитатели нам так и говорили: «Вы никому не нужны». Когда нас выводили на прогулку, то дети нянек и воспитательниц на нас показывали пальцами и кричали: «Врагов, врагов ведут!» А мы, наверное, и на самом деле были похожи на них. Головы наши были острижены наголо, одеты мы были как попало. Белье и одежда поступали из конфискованного имущества родителей...

В 1940 г. мне было пять лет, а сестренке шесть, когда нам пришло сообщение о смерти отца. А года через три, в 1943 г. незнакомая женщина привела меня к себе домой, то своему мужу сказала: «Вот, привезла я арестантку. Теперь будешь жить у нас, а не хочешь – пойдешь опять в детдом, а оттуда в тюрьму». Я заплакала и сказала, что хочу жить у них. Так меня взяли в дочери люди. Мне в то время было уже восемь с половиной лет. А с сестрой мы были разлучены. Увидеться больше не пришлось. Долгие годы искала я ее, обращалась в разные инстанции, но никто мне не помог...

Савельева Наталья Леонидовна, г. Волгоград.

13 октября 1937 года отец послал меня в магазин купить продукты. Когда я вернулась – у нас производят обыск. Ничего не нашли, потому что нечего было искать. Взяли книгу Ленина, вложили туда паспорт отца и повели в город. Он сказал нам последние слова: «Дети, не плачьте, я скоро вернусь. Я ни в чем не виноват. Это какая-то ошибка...» И все, с тех пор мы больше ничего о нем не знали.

А в конце апреля 1938 года мы с мамой написали Сталину письмо. И 8 мая пришли и арестовали маму, а нас взяли в детский дом, троих детей. Я была самая старшая, мне было четырнадцать лет, другому брату двенадцать, а третьему – шесть. Я до сих пор не могу без слез вспоминать эту трагедию. Находились мы в детском доме № 5 города Кузнецка. Там было очень много детей из Москвы: Александра Дробнис (ее отец был членом Политбюро), Чапский Карл, Демченко Феликс, Логоновский Юрий, Бальковская Ванда, Виктор Вольфович. Некоторым уже было по четырнадцать лет, надо было вступать в комсомол, но нам сказали: если вы отречетесь от родителей и сообщите по радио, мы вас примем. Но это сделал только один... Шура Дробнис сказала: лучше пойду уборщицей, все невзгоды переживу, но от родителей не откажусь!

Я училась в железнодорожной школе. Смотрели на нас действительно как на врагов, а пионервожатая всегда говорила: «Яблоки недалеко падают от яблони...» Эти слова, как ножом, резали по сердцу.

Мой дальнейший жизненный путь... Участник Великой Отечественной войны. Дошла до Кенигсберга. Нашла брата, мать (взяла ее из лагеря, отбыла она восемь лет).

Белова Александра Яковлевна, г. Кузнецк.

Мой отец, Кулаев Александр Александрович, по национальности татарин, был арестован весной 1938 года во Владивостоке. Помню, что он ушел на работу и больше не вернулся. Позже, в августе 1938 года, была арестована мать, Кулаева Галина Федоровна, русская. Ей в то время было лет двадцать семь. В семье было четверо детей: я – старший, 1929 года рождения, следующий – Анатолий, шести-восьми лет, затем Владимир, наверно, пяти лет, и Витя – грудной... Нас всех вместе повезли в тюрьму. Очень ясно вижу мать, почти раздетую, с распущенными волосами, на весах. И когда какой-то мужчина вел нас, троих, мимо по узкому коридору, она страшно закричала и бросилась к нам. Мать оттащили, а нас вывели. Помню там же – детские люльки, в одной из них, вероятно, был и маленький Витя.

Никогда больше матери я не видел. Нас троих поместили почему-то в школу для глухонемых. Потом она была расформирована... Так случилось, что я попал в больницу, а когда вернулся, братьев уже не было. Мне сказали, что Толю и Вову отправили в Одесский детский дом. Я же был после этого в приемнике-распределителе и где-то в 1939 году попал в детдом города Петровск-Забайкальского Читинской области.

Никогда больше никого из своих родных я не видел и ничего о них не знаю. Может быть, они живы? Если не отец и мать, то братья? Кто-нибудь из них? Ведь не должно же быть так, чтобы кроме меня не осталось на земле ни одного родного человека?

Барамбаев Георгий Александрович, хутор Вербовый Лог, Ростовская область.

Моего отца арестовали в 1936 или в 1937 году, дальнейшая судьба его мне не известна. Знаю, что до этого он работал бухгалтером в Кемеровской области. После ареста отца мы с мамой уехали к ее брату и там боялись, что нас тоже заберут. Мама все ходила, справлялась об отце, но никто никаких сведений не дал. На почве голода в 1942 году мама умерла, и я осталась одна, двенадцати лет... В это время я была очень голодна и раздета. Ходила побираться в магазины, и мне подавали кусочек хлеба, кто что мог. Посторонние люди заметили меня и видели, как я страдала. Они-то и помогли отправить меня в детский дом, где я прожила пять лет. Я настолько была напугана, что в детдоме сказала другую фамилию: вместо Ульяновой – Борисова... Так и осталось.

Борисова Тамара Николаевна, г. Серпухов.

Мой отец Фабель, Александр Петрович (эстонец по национальности), во время революции был комиссаром службы наблюдения и связи Онежско-Ладожского района, начальником службы наблюдения и связи Балтфлота (Кронштадт). В 1934–1935 гг. служил в Севастополе – помощником начальника школы связи Черноморского флота. Полковник. Был арестован в 1937 году, в 1939-м – расстрелян, впоследствии реабилитирован. Мать осуждена на восемь лет, отбывала срок в Темниковских лагерях. Нас было трое детей: старшей сестре – тринадцать лет, мне – одиннадцать и брату – восемь.

Попали мы все в детприемник-распределитель НКВД в Севастополе. Нам предлагали отказаться от родителей, но никто этого не сделал. В декабре 1937 года нас перевели в детдом для детей «врагов народа» в Волчанске Харьковской области.

В детдоме собрались дети «врагов народа» из разных городов Советского Союза: Севастополь, Симферополь, Керчь, Одесса, Киев, Смоленск, Москва, Минск, Ленинград... Мы постепенно стали любить нашего директора Леонтия Елисеевича Литвина. Он был очень строгим. Но нас не обижали, не оскорбляли. А ведь мы были не такими-то хорошими. Все обиженные, оскорбленные, обозленные, не понимавшие, за что пострадали наши родители, злыми... В сентябре 1938 г. его перевели в другой детдом, где надо было навести порядок. К нам пришел другой директор. Мы требовали, чтобы нас отправили к Леонтию Елисеевичу. И наш детдом в Волчанске расформировали: старших отправили к нему в с. Гиёвку Харьковской области, а остальных ребят расформировали по другим детдомам. Леонтий Елисеевич сделал для нас то, что вряд ли сделал кто-нибудь другой. Он дал нам возможность до войны закончить в детдоме 10 классов. Не каждый ребенок в семье до войны мог получить среднее образование, а в детдомах после седьмого класса всех отправляли на работу. [...] Школа была при детдоме, учителя приходили к нам. Я закончила школу в 1941 г. – 14 июня сдала последний экзамен, а 22-го началась война. Я даже еще успела поступить в Харьковский медицинский институт – это детдомовская девочка, дочь врага народа. А все благодаря Леонтию Елисеевичу.

Я хочу сказать, что в то страшное время не все люди были жестокими, равнодушными, трусливыми. На моем пути попадались такие, которые очень помогали мне, даже спасали от гибели. И первым был Леонтий Елисеевич. В 1939 году, когда мы поступали в комсомол, он поручился за меня. Я этим очень гордилась, а все девочки мне завидовали.

Началась война. Мы, десятиклассники, уже были выпущены из детдома, имели паспорта, некоторые стали студентами. Он нами гордился, так как сам был из простой крестьянской семьи, кончил педучилище, а мы были уже грамотнее его. По своим человеческим качествам он был умным, даже мудрым, строгим и добрым. Он давно понял, что мы самые обыкновенные дети, ничего враждебного в нас нет.

И вот детдом стал эвакуироваться. Леонтий Елисеевич не оставил на произвол судьбы никого из нас, забрал вместе с детдомом.

В Сталинградской области (г. Серафимович), куда привезли детдом, устроил нас всех на работу (нас было пять девочек, мальчики сразу после школы ушли на фронт. Никто не вернулся). Когда немцы летом 1942 года приблизились к Сталинграду, он обещал нас опять взять с собой, если детдом будет эвакуироваться. Но я пошла добровольно в армию; правда, меня отправили обратно как «дочь врага народа»...

Грабовская Эмма Александровна, г. Одесса.

Маму забрали задолго до рассвета... К нам постучали. Мама открыла. Вошел мужчина в форме, с наганом на боку. Приказал маме одеться и следовать за ним. Сам же не соизволил выйти, пока мама одевалась. Мы с братом стали плакать, но мама говорила, что она ни в чем не виновата, что там разберутся и она вернется.

Для нас начались голодные и холодные дни. Через несколько дней к нам зачастили какие-то люди. Они делали опись имущества. А что там было описывать, если мы жили в проходной комнате, все наши пожитки располагались в сундуке. Из сундука небрежно выбрасывали подушки, перья летали по комнате. И так несколько дней подряд, одно и то же. За это время никто не спросил нас, чем мы питаемся. От холода по углам комнаты выросли грибы.

После нескольких дней абсолютного голода, нам соседи принесли тарелку похлебки. Поняв, что мама наша не вернется, они продолжали нас поддерживать. Сосед дядя Андрей вернулся с фронта без ноги, получал какой-то скудный паек, и они с женой делились с нами. Потом все тот же дядя Андрей ходил на костылях в органы власти, чтобы нас забрали в детдом. Когда меня привели в детдом, там стояла наряженная елка...

В 1948 году меня отправили в Глинск, где находился мой брат. Вот здесь-то я и узнала, что являюсь дочерью «врага народа». Во всех моих поступках проступало сходство с матерью, и все-то я делала с особым умыслом, чтобы навредить. И даже наш организованный побег, закончившийся неудачно, был расценен как запланированная встреча со шпионами (я тогда училась в 3-м классе). В Глинск мама написала нам два-три письма с большими интервалами. В каждом писала, что больна, находится в больнице. Письма эти перечитывались директором и воспитателями.

Когда умер Сталин, мне сказали, что маму должны освободить, так как мне было 14 лет. Но я не знала, что мамы уже давно нет.

Л.М. Костенко

Мой отец, Дубов Александр Григорьевич, работал начальником управления военного строительства в Батуми. Его арестовали в 1937 году и приговорили к высшей мере.

Мать арестовали тогда же как ЧСИР и дали восемь лет лагерей, которые она отбывала в Потьме и в других местах.

Я инвалид с детства. Когда родителей арестовали, я была в Евпатории, в костно-туберкулезном санатории «Красный партизан». Врачи отстояли меня и содержали до поправления, пока я не стала ходить. Хотя было письмо, чтобы меня немедленно отправили в детдом, так как дети «врагов народа» не могут пользоваться нашими санаториями. Но главврач ответил, что дети за родителей по Конституции у нас не отвечают. Мне было одиннадцать лет. Спасибо ему, меня долечили!

Дубова Изольда Александровна

Мой отец, Семенов Георгий Дмитриевич, начальник радиостанции Лензолотофлота, был арестован в п. Качуг Иркутской области в 1938 г. Это все, что мне о нем известно. Мне было два года. Мать, беременная вторым ребенком, сутками простаивала около тюрьмы КГБ на улице Литвинова г. Иркутска. Ребенок родился больным, врожденный порок сердца, это моя сестра Фаина. Она жила очень мало. Мы прошли детский дом, так как мать тоже была арестована, а старые бабушка с дедушкой (он вскоре умер) не могли нас содержать. Дедушка опух от голода и умер. Теперь эти ужасы отошли в прошлое, но они страшно искалечили нашу жизнь.

Мне ничего не известно об отце, кто он, откуда, есть ли у него какие-то родственники, а значит, и у меня...

Я одна как перст в этом мире, который всегда был так зол ко мне, хотя я пела в детском хоре песни, восхваляющие «вождя народов», и с упоением танцевала лезгинку. И костюмчик мне в детдоме сшили с галунчиками, и гордилась я, маленькая девочка, вскрикивала: «Асса!», а зал рукоплескал. Это страшное воспоминание жжет злым осколком сердце.

Маргарита Георгиевна Семенова. 1989 г.

Архив НИПЦ «Мемориал».

Грудной младенец в следственном изоляторе, запертый в камере вместе с матерью, или отправленный по этапу в колонию - обычная практика 1920-х – начала 1930-х годов. «При приеме в исправительно-трудовые учреждения женщин, по их желанию, принимаются и их грудные дети», - цитата из Исправительно-трудового кодекса 1924 года, статья 109. «Шурку обезвреживают. <...> С этой целью его выпускают на прогулку только на один час в день и уже не на большой тюремный двор, где растет десятка два деревьев и куда заглядывает солнце, а на узкий темный дворик, предназначенный для одиночек. <...> Должно быть, в целях физического обессиления врага помощник коменданта Ермилов отказался принять Шурке даже принесенное с воли молоко. Для других он передачи принял. Но ведь то были спекулянты и бандиты, люди гораздо менее опасные, чем СР Шура», - писала в злом и ироничном письме наркому внутренних дел Феликсу Дзержинскому арестованная Евгения Ратнер, чей трехлетний сын Шура находился в Бутырской тюрьме.

Рожали тут же: в тюрьмах, на этапе, в зонах. Из письма председателю ЦИК СССР Михаилу Калинину о высылке семей спецпереселенцев из Украины и Курска: «Отправляли их в ужасные морозы – грудных детей и беременных женщин, которые ехали в телячьих вагонах друг на друге, и тут же женщины рожали своих детей (это ли не издевательство); потом выкидывали их из вагонов, как собак, а затем разместили в церквах и грязных, холодных сараях, где негде пошевелиться».

По данным на апрель 1941 года, в тюрьмах НКВД содержалось 2500 женщин с малолетними детьми, в лагерях и колониях находились 9400 детей до четырех лет. В тех же лагерях, колониях и тюрьмах было 8500 беременных женщин, около 3000 из них - на девятом месяце беременности.

Забеременеть женщина могла и в заключении: будучи изнасилованной другим заключенным, вольным работником зоны или конвоиром, а случалось, что и по собственному желанию. «Просто до безумия, до битья головой об стенку, до смерти хотелось любви, нежности, ласки. И хотелось ребенка - существа самого родного и близкого, за которое не жаль было бы отдать жизнь», - вспоминала бывшая узница ГУЛАГа Хава Волович, осужденная на 15 лет в возрасте 21 года. А вот воспоминания другой узницы, родившейся в ГУЛАГе: «Мать мою, Завьялову Анну Ивановну, в 16–17 лет отправили с этапом заключенных с поля на Колыму за собранные несколько колосков в карман... Будучи изнасилованной, моя мать 20 февраля 1950 года родила меня, амнистий по рождению дитя в тех лагерях не было». Были и те, кто рожал, надеясь на амнистию или послабление режима.

Но освобождение от работы в лагере женщинам давали только непосредственно перед родами. После рождения ребенка заключенной полагалось несколько метров портяночной ткани, а на период кормления младенца - 400 граммов хлеба и суп из черной капусты или отрубей три раза в день, иногда даже с рыбьими головами. В начале 40-х в зонах стали создавать ясли или деткомбинаты: «Прошу Вашего распоряжения об ассигновании 1,5 миллиона рублей для организации в лагерях и колониях детских учреждений на 5000 мест и на их содержание в 1941 году 13,5 миллионов рублей, а всего 15 миллионов рублей», - пишет в апреле 1941 года начальник ГУЛАГа НКВД СССР Виктор Наседкин.

В яслях дети находились, пока матери работали. На кормление «мамок» водили под конвоем, большую часть времени младенцы проводили под присмотром нянечек - осужденных за бытовые преступления женщин, как правило, имевших собственных детей. Из воспоминаний заключенной Г.М. Ивановой: «В семь часов утра няньки делали побудку малышам. Тычками, пинками поднимали их из ненагретых постелей (для «чистоты» детей одеяльцами их не укрывали, а набрасывали их поверх кроваток). Толкая детей в спинки кулаками и осыпая грубой бранью, меняли распашонки, подмывали ледяной водой. А малыши даже плакать не смели. Они только кряхтели по-стариковски и - гукали. Это страшное гуканье целыми днями неслось из детских кроваток».

«Из кухни няня принесла пылающую жаром кашу. Разложив ее по мисочкам, она выхватила из кроватки первого попавшегося ребенка, загнула ему руки назад, привязала их полотенцем к туловищу и стала, как индюка, напихивать горячей кашей, ложку за ложкой, не оставляя ему времени глотать», - вспоминает Хава Волович. Ее дочь Элеонора, родившаяся в лагере, первые месяцы жизни провела вместе с матерью, а затем попала в деткомбинат: «При свиданиях я обнаруживала на ее тельце синяки. Никогда не забуду, как, цепляясь за мою шею, она исхудалой ручонкой показывала на дверь и стонала: „Мамыця, домой!“. Она не забывала клоповника, в котором увидела свет и была все время с мамой». 3 марта 1944 года, в год и три месяца, дочь заключенной Волович скончалась.

Смертность детей в ГУЛАГе была высокой. Согласно архивным данным, собранным норильским обществом «Мемориал», в 1951 году в домах младенца на территории Норильлага находились 534 ребенка, из них умерли 59 детей. В 1952 году должны были появиться на свет 328 детей, и общая численность младенцев составила бы 803. Однако в документах 1952 года указано число 650 - то есть 147 детей скончались.

Выжившие дети развивались плохо и физически и умственно. Писательница Евгения Гинзбург, некоторое время работавшая в деткомбинате, вспоминает в автобиографическом романе «Крутой маршрут», что лишь немногие четырехлетние дети умели говорить: «Преобладали нечленораздельные вопли, мимика, драки. «Откуда же им говорить? Кто их учил? Кого они слышали? - с бесстрастной интонацией объясняла мне Аня. - В грудниковой группе они ведь все время просто лежат на своих койках. Никто их на руки не берет, хоть лопни от крика. Запрещено на руки брать. Только менять мокрые пеленки. Если их, конечно, хватает”».

Свидания кормящих матерей с детьми были короткими - от 15 минут до получаса каждые четыре часа. «Один проверяющий из прокуратуры упоминает о женщине, которая из-за своих рабочих обязанностей на несколько минут опоздала на кормление, и ее не пустили к ребенку. Одна бывшая работница лагерной санитарной службы сказала в интервью, что на кормление ребенка грудью отводилось полчаса или 40 минут, а если он не доедал, то няня докармливала его из бутылочки», - пишет Энн Эпплбаум в книге «ГУЛАГ. Паутина большого террора». Когда ребенок выходил из грудного возраста, свидания становились еще более редкими, а вскоре детей отправляли из лагеря в детский дом.

В 1934 году срок пребывания ребенка с матерью составлял 4 года, позже - 2 года. В 1936-1937 годах пребывание детей в лагерях было признано фактором, понижающим дисциплину и производительность труда заключенных, и этот срок секретной инструкцией НКВД СССР снизили до 12 месяцев. «Принудительные отправки лагерных детей планируются и проводятся, как настоящие военные операции - так, чтобы противник был захвачен врасплох. Чаще всего это происходит глубокой ночью. Но редко удается избежать душераздирающих сцен, когда ошалелые мамки бросаются на надзирателей, на колючую проволоку заграждения. Зона долго сотрясается от воплей», - описывает отправку в детские дома французский политолог Жак Росси, бывший заключенный, автор «Справочника по ГУЛАГу».

О направлении ребенка в детдом делалась пометка в личном деле матери, однако адрес пункта назначения там не указывался. В докладе наркома внутренних дел СССР Лаврентия Берии председателю Совнаркома СССР Вячеславу Молотову от 21 марта 1939 года сообщается, что изъятым у осужденных матерей детям начали присваивать новые имена и фамилии.

«Будьте осторожны с Люсей, ее отец - враг народа»

Если родителей ребенка арестовывали, когда он уже был не грудным младенцем, его ждал собственный этап: скитания по родственникам (если они остались), детский приемник, детдом. В 1936-1938 годах обычной становится практика, когда даже при наличии родственников, готовых стать опекунами, ребенка «врагов народа» - осужденных по политическим статьям - отправляют в детприемник. Из воспоминаний Г.М. Рыковой: «После ареста родителей мы с сестрой и бабушкой продолжали жить в нашей же квартире <...> Только занимали мы уже не всю квартиру, а только одну комнату, так как одна комната (папин кабинет) была опечатана, а во вторую еще при нас вселился майор НКВД с семьей. 5 февраля 1938 года к нам явилась дама с просьбой проехать с ней к начальнику детского отдела НКВД, якобы он интересуется, как к нам относилась бабушка и как вообще мы с сестрой живем. Бабушка ей сказала, что нам пора в школу (учились мы во вторую смену), на что эта особа ответила, что подбросит нас на своей машине ко второму уроку, чтобы мы взяли с собой только учебники и тетради. Привезла она нас в Даниловский детприемник для несовершеннолетних преступников. В приемнике нас сфотографировали в анфас и в профиль, прикрепив к груди какие-то номера, и сняли отпечатки пальцев. Больше мы домой не вернулись».

«На следующий день после ареста отца я пошла в школу. Перед всем классом учительница объявила: “Дети, будьте осторожны с Люсей Петровой, отец ее – враг народа”. Я взяла сумку, ушла из школы, пришла домой и сказала маме, что больше в школу ходить не буду», - вспоминает Людмила Петрова из города Нарва. После того как мать тоже арестовали, 12-летняя девочка вместе с 8-летним братом оказалась в детском приемнике. Там их обрили наголо, сняли отпечатки пальцев и разлучили, по отдельности направив в детские дома.

Дочь репрессированного по «делу Тухачевского» командарма Иеронима Уборевича Владимира, которой в момент ареста родителей было 13 лет, вспоминает, что в детоприемниках детей “врагов народа” изолировали от внешнего мира и от других детей. «К нам не подпускали других детей, нас не подпускали даже к окнам. К нам никого не пускали из близких… Мне и Ветке тогда было по 13 лет, Петьке 15, Свете Т. и ее подруге Гизе Штейнбрюк по 15. Остальные все младше. Были две крошечки Ивановы 5 и 3 года. И маленькая все время звала маму. Было довольно-таки тяжело. Мы были раздражены, озлоблены. Чувствовали себя преступниками, все начали курить и уже не представляли для себя обычную жизнь, школу».

В переполненных детприемниках ребенок находился от нескольких дней до месяцев, а затем этап, похожий на взрослый: «черный ворон», товарный вагон. Из воспоминаний Альдоны Волынской: «Дядя Миша, представитель НКВД, объявил, что мы поедем в детский дом на Черное море в Одессу. Везли нас на вокзал на “черном вороне”, задняя дверь была открыта, и в руке охранник держал наган. B поезде нам велели говорить, что мы отличники и поэтому до конца учебного года едем в Артек». А вот свидетельство Анны Раменской: «Детей разделили на группы. Маленькие брат с сестрой, попав в разные места, отчаянно плакали, вцепившись друг в друга. И просили их не разъединять все дети. Но ни просьбы, ни горький плач не помогли. Нас посадили в товарные вагоны и повезли. Так я попала в детдом под Красноярском. Как мы жили при начальнице-пьянице, при пьянках, поножовщине, рассказывать долго и грустно».

Детей «врагов народа» из Москвы везли в Днепропетровск и Кировоград, из Петербурга - в Минск и Харьков, из Хабаровска - в Красноярск.

ГУЛАГ для младших школьников

Как и детприемники, детские дома были переполнены: по состоянию на 4 августа 1938 года у репрессированных родителей были изъяты 17 355 детей и намечались к изъятию еще 5 тысяч. И это не считая тех, кого переводили в детские дома из лагерных деткомбинатов, а также многочисленных беспризорников и детей спецпереселенцев - раскулаченных крестьян.

«В комнате 12 кв. метров находятся 30 мальчиков; на 38 детей 7 коек, на которых спят дети-рецидивисты. Двое восемнадцатилетних обитателей изнасиловали техничку, ограбили магазин, пьют вместе с завхозом, сторожиха скупает краденое». «Дети сидят на грязных койках, играют в карты, которые нарезаны из портретов вождей, дерутся, курят, ломают решетки на окнах и долбят стены с целью побега». «Посуды нет, едят из ковшиков. На 140 человек одна чашка, ложки отсутствуют, приходится есть по очереди и руками. Освещения нет, имеется одна лампа на весь детдом, но и она без керосина». Это цитаты из донесений руководства детских домов Урала, написанных в начале 1930-х годов.

«Деточаги» или «детплощадки», как называли в 30-е годы дома ребенка, размещались в почти неотапливаемых, переполненных бараках, часто без кроватей. Из воспоминаний голландки Нины Виссинг о детском доме в Богучарах: «Стояли два больших плетеных сарая с воротами вместо дверей. Крыша текла, потолков не было. В таком сарае помещалось очень много детских кроватей. Кормили нас на улице под навесом».

О серьезных проблемах с питанием детей сообщает в секретной записке от 15 октября 1933 года тогдашний начальник ГУЛАГа Матвей Берман: «Питание детей неудовлетворительно, отсутствуют жиры и сахар, нормы хлеба недостаточны <...> В связи с этим - в отдельных детдомах наблюдаются массовые заболевания детей туберкулезом и малярией. Так, в Полуденовском детдоме Колпашевского района из 108 детей здоров только 1, в Широковском – Каргасокского района - из 134 детей больны: туберкулезом – 69 и малярией – 46».

«В основном суп из сухой рыбки корюшки и картошки, липкий черный хлеб, иногда суп из капусты», - вспоминает детдомовское меню Наталья Савельева, в тридцатые годы - воспитанница дошкольной группы одного из «деточагов» в поселке Маго на Амуре. Дети питались подножным кормом, искали еду в помойках.

Издевательства и физические наказания были обычным делом. «На моих глазах директор избивала мальчиков постарше меня, головой о стену и кулаками по лицу, за то, что при обыске она у них находила в карманах хлебные крошки, подозревая их в том, что они готовят сухари к побегу. Воспитатели нам так и говорили: “Вы никому не нужны”. Когда нас выводили на прогулку, то дети нянек и воспитательниц на нас показывали пальцами и кричали: “Врагов, врагов ведут!” А мы, наверное, и на самом деле были похожи на них. Головы наши были острижены наголо, одеты мы были как попало. Белье и одежда поступали из конфискованного имущества родителей», - вспоминает Савельева. «Однажды во время тихого часа я никак не могла заснуть. Тетя Дина, воспитательница, села мне на голову, и если бы я не повернулась, возможно, меня бы не было в живых», - свидетельствует другая бывшая воспитанница детдома Неля Симонова.

Контрреволюция и «четверка» по литературе

Энн Эпплбаум в книге «ГУЛАГ. Паутина большого террора» приводит следующую статистику, основываясь на данных архивов НКВД: в 1943–1945 годы через детприемники прошло 842 144 бездомных ребенка. Большинство из них оказались в детдомах и ремесленных училищах, часть отправилась обратно к родным. А 52 830 человек оказались в трудовых воспитательных колониях - превратились из детей в малолетних заключенных.

Еще в 1935 году было опубликовано известное постановление Совнаркома СССР «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних», вносившее изменения в Уголовный кодекс РСФСР: согласно этому документу, за кражи, насилие и убийства можно было осуждать детей с 12-летнего возраста «с применением всех мер наказания». Тогда же, в апреле 1935 года, под грифом «совершенно секретно» вышло «Разъяснение прокурорам и председателям судов» за подписью прокурора СССР Андрея Вышинского и председателя Верховного суда СССР Александра Винокурова: «К числу мер уголовного наказания, предусмотренных ст. 1 указанного постановления, относится также и высшая мера уголовного наказания (расстрел)».

По данным на 1940 год, в СССР существовало 50 трудовых колоний для несовершеннолетних. Из воспоминаний Жака Росси: «Детские исправительно-трудовые колонии, в которых содержатся несовершеннолетние воры, проститутки и убийцы обоих полов, превращаются в ад. Туда попадают и дети младше 12 лет, поскольку часто бывает, что пойманный восьми- или десятилетний воришка скрывает фамилию и адрес родителей, милиция же не настаивает и в протокол записывают - “возраст около 12 лет”, что позволяет суду “законно” осудить ребенка и направить в лагеря. Местная власть рада, что на вверенном ей участке будет одним потенциальным уголовником меньше. Автор встречал в лагерях множество детей в возрасте - на вид - 7-9 лет. Некоторые еще не умели правильно произносить отдельные согласные».

Как минимум до февраля 1940 года (а по воспоминаниям бывших заключенных, и позже) осужденные дети содержались и во взрослых колониях. Так, согласно «Приказу по Норильскому строительству и ИТЛ НКВД» № 168 от 21 июля 1936 года, «заключенных малолеток» от 14 до 16 лет разрешено было использовать на общих работах по четыре часа в день, а еще четыре часа должны были отводиться на учебу и «культурно-воспитательную работу». Для заключенных от 16 до 17 лет устанавливался уже 6-часовой рабочий день.

Бывшая заключенная Ефросиния Керсновская вспоминает девочек, оказавшихся с ней на этапе: «В среднем лет 13-14. Старшая, лет 15, производит впечатление уже действительно испорченной девчонки. Неудивительно, она уже побывала в детской исправительной колонии и ее уже на всю жизнь «исправили». <...> Самая маленькая - Маня Петрова. Ей 11 лет. Отец убит, мать умерла, брата забрали в армию. Всем тяжело, кому нужна сирота? Она нарвала лука. Не самого лука, а пера. Над нею “смилостивились”: за расхищение дали не десять, а один год». Та же Керсновская пишет о встреченных в заключении 16-летних блокадницах, которые рыли со взрослыми противотанковые рвы, а во время бомбежки бросились в лес и наткнулись на немцев. Те угостили их шоколадом, о чем девочки рассказали, когда вышли к советским солдатам, и были отправлены в лагерь.

Заключенные Норильского лагеря вспоминают об испанских детях, оказавшихся во взрослом ГУЛАГе. О них же в «Архипелаге ГУЛАГ» пишет Солженицын: «Испанские дети - те самые, которые вывезены были во время Гражданской войны, но стали взрослыми после Второй мировой. Воспитанные в наших интернатах, они одинаково очень плохо сращивались с нашей жизнью. Многие порывались домой. Их объявляли социально опасными и отправляли в тюрьму, а особенно настойчивым - 58, часть 6 - шпионаж в пользу... Америки».

Особое отношение было к детям репрессированных: согласно циркуляру наркома внутренних дел СССР №106 начальникам УНКВД краев и областей «О порядке устройства детей репрессированных родителей в возрасте свыше 15 лет», выпущенном в мае 1938 года, «социально опасные дети, проявляющие антисоветские и террористические настроения и действия, должны предаваться суду на общих основаниях и направляться в лагеря по персональным нарядам ГУЛАГа НКВД».

Таких «социально опасных» и допрашивали на общих основаниях, с применением пыток. Так, 14-летний сын расстрелянного в 1937 году командарма Ионы Якира Петр был подвергнут в астраханской тюрьме ночному допросу и обвинен в «организации конной банды». Его осудили на 5 лет. Шестнадцатилетнего поляка Ежи Кмецика, пойманного в 1939 году при попытке бегства в Венгрию (после того, как Красная Армия вошла в Польшу), во время допроса заставляли сидеть и стоять на табурете по много часов, а также кормили соленым супом и не давали воды.

В 1938 году за то, что «будучи враждебно настроен к советскому строю систематически проводил среди воспитанников детдома контрреволюционную деятельность» был арестован и помещен во взрослую Кузнецкую тюрьму 16-летний Владимир Мороз, сын «врага народа», живший в Анненском детдоме. Чтобы санкционировать арест, Морозу исправили дату рождения - приписали один год. Поводом для обвинения стали письма, которые в кармане брюк подростка нашла пионервожатая - Владимир писал арестованному старшему брату. После обыска у подростка нашли и изъяли дневники, в которых он вперемежку с записями о «четверке» по литературе и «некультурных» учителях рассуждает о репрессиях и жестокости советского руководства. Свидетелями на процессе выступила та же пионервожатая и четыре воспитанника детдома. Мороз получил три года ИТЛ, но в лагерь не попал - в апреле 1939 года он умер в Кузнецкой тюрьме «от туберкулеза легких и кишок».

February 8th, 2016

Оригинал (сайт "Твой Тамбов"): http://tmb.news/exclusive/reportage/zhertvy_rezhima_chtoby_ne_povtorilos_chast_vtoraya/
Репрессивная политика коммунистической власти сделала сиротами десятки тысяч детей. Оставшихся без попечения отцов и матерей, расстрелянных или сгинувших в лагерях, отправляли в детдома. Там детей «врагов народа» с прочерком в графе «родители» нередко ждало издевательское отношение со стороны и воспитателей, и сверстников.
В этой статье мы расскажем вам реальные истории тамбовчан, родители которых были репрессированы. Каково было жить с клеймом сына или дочери «врага народа», как сложилась судьба детей убитых родителей, и какие виды наказания применялись к несовершеннолетним в то время, вы узнаете из этого материала.

Лишённая счастливого детства
Сначала забрали отца. Яков Сидорович Короленко, 1904 года рождения, трудился оператором главного щита Управления Шахтинской ГРЭС имени Артёма. Его жена, Татьяна Константиновна, работала в Шахтах уборщицей. Жили дружно, воспитывали двух дочек - шестилетнюю Ниночку и двухлетнюю Галю. Всё закончилось в январе 1937 года, когда у их двери остановился «чёрный воронок».

«Я в папу вцепилась мёртвой хваткой, плачу и кричу - «ради Бога, не берите его». Они долго не могли меня оттащить. Тогда один чекист схватил меня и бросил в сторону, я об батарею спиной сильно ударилась», - страшный день ареста отца Нина Шальнева запомнила навсегда. Якова Сидоровича и его семнадцать товарищей по цеху объявили участниками террористической троцкистско-зиновьевской организации, обвинив в намерении убить «отца всех народов». В июне того же года вся группа обвиняемых будет расстреляна.

Через несколько дней «воронок» приехал за мамой. «Помню, как нас завели в маленькую комнатку. Решётка, письменный стол, чёрный кожаный диван. Один сотрудник беседовал с мамой, а мы с Галей играли. О чём он с ней говорил, я не слышала. Потом ей сказали пройти в соседнюю комнату, расписаться. Она и пошла. Больше мы маму не видели. А чекист начал беседовать со мной. Спрашивал, кто к папе в гости приходил. Но я только сказала ему, что хочу к маме. Ничего я не хотела отвечать им про папу, я его так любила», - Нина Яковлевна показывает мне фотографию отца - снимок, изъятый из дела, был сделан незадолго до казни. Её мать, как члена семьи изменника Родины, приговорили к 8 годам. После освобождения она умерла в ссылке.

Подпись: Яков Короленко за несколько дней до казни

Сестёр Короленко разлучили. Нина очутилась в тамбовском детском доме №6. Учреждение располагалось в стенах хорошо знакомого тамбовчанам дома-музея Чичериных, где Нина Яковлевна проводит мне небольшую экскурсию.

С портрета глядит бывший хозяин усадьбы, на стене тикают старые часы, вокруг антикварная мебель. В «37» всего этого не было, а была спальня для девочек. Кстати, уже в восьмидесятые годы Нина Яковлевна устроилась смотрителем в музей Чичериных, где прошли два нелёгких года её детства.

Нину, как дочь «врага» сильно невзлюбила одна из воспитательниц. Не давали ей слова на утренниках, отчего было очень обидно. Танцевать тоже не брали. А вот кастелянша жалела несчастного ребёнка. Когда девочку переводили из этого детского дома в другой, она потихоньку от воспитателя сунула ей в руку маленькую фотокарточку, которую тайком утащила из документов. «Помни, какой тебя привезли сюда и что у тебя есть сестрёнка Галя» , - успела шепнуть добрая женщина.

Письмо товарищу Сталину
В школьном детдоме её ни разу не попрекнули. А вот, когда Нина собралась вступать в ВЛКСМ, случилась такая истории. «Никогда не забуду лицо женщины, которая принимала в Комсомол. Рот скривила, глаза страшные, она низко наклонилась ко мне и шипит - «тебе в Комсомол? Тебе учиться нельзя, тебе ничего нельзя. У тебя отец - «враг народа»! Понятно?». Но в Комсомол меня всё-таки взяли», - рассказывает Нина Яковлевна.

Мысли о любимом отце не покидали все эти годы. Когда ей было 14 лет, она решилась на отчаянный шаг - написала письмо товарищу Сталину с просьбой восстановить справедливость. Но ответ на него пришёл от одного из тамбовских сотрудников органов. В письме говорилось, что её папа жив-здоров и что он скоро вернётся. Много позже случай свёл Нину с этим человеком. «Он мне сказал - если бы моё письмо пошло дальше, меня бы могли отправить вслед за родителями. Нельзя было напоминать о себе», - уверена женщина.

Изредка до Нины доходили весточки от мамы. «Она постоянно проклинала отца, жалела, что вышла замуж за «врага народа». Она им поверила. А мне неприятно было это читать, я так любила папу», - говорит Нина Яковлевна.
В детдоме было тяжело, особенно во время войны. Его воспитанники то и дело работали в поле, на торфоразработках. Нелегко пришлось Нине Яковлевне и после - в 14 лет её «выпустили из детдома на все четыре стороны». С трудом ей удалось устроиться в педагогическое училище. Приходилось ютиться в комнатке в общежитии с 26 такими же студентками, летом спать на скамейках на площади Ленина. Нина Яковлевна вспоминает голодные обмороки 1947 года, как 17 лет жила на съёмных квартирах и как уже в восьмидесятые годы поехала в город Шахты, где встречалась с бывшим начальником своего отца.

«Я считаю, что за все несёт ответственность Сталин. Ежов - всего лишь исполнитель, который сделал своё дело и тоже был уничтожен. Не дай Бог эти ужасы повторятся в будущем» , - уверена Шальнева.
Нина Яковлевна дважды выходила замуж. Первый муж - моряк, погиб. Второй - тоже из семьи репрессированных, умер несколько лет тому назад. У неё есть дочь, внучка и правнук.
Решением Верховного Суда СССР дело в отношении Короленко Я. С. производством прекращено, за отсутствием состава преступления. Короленко Я.С. реабилитирован посмертно.

Дитя террора
Василий Михайлович Пряхин появился на свет уже с клеймом сына «врага народа». Несколько чёрно-белых фотографий да справка о смерти - это всё, что осталось у него от отца, которого он ни разу не видел. Арестованный в конце января 1938 года по сфабрикованному обвинению в шпионаже в пользу империалистической Японии, он, как и сотни тысяч других, был казнён по решению Тройки.

Михаил Пряхин, родился в 1894 году в селе Покрово-Пригородное. Закончил сельскую школу, в годы Первой Мировой учился, а затем и преподавал в школе унтер-офицеров. После революции став первым председателем местного сельсовета.

Репрессии коснулись его семьи ещё в 1933 году. Правда, тогда Пряхины отделались конфискацией имущества. После раскулачивания они были вынуждены перебраться в Тамбов. Михаил Романович устроился агентом по снабжению на завод «Ревтруд», жизнь стала налаживаться. В семье подрастали пятеро детей, жена ждала шестого - им то и был мой собеседник Василий Михайлович.

«Об аресте мне рассказывала мама. Отцу прислали повестку из милиции. Он ушёл, и никто из родных его больше не видел. Им лишь сказали, что отцу дали 10 лет без права переписки. Но на самом деле уже через несколько дней его расстреляли», - рассказывает Василий Пряхин. Их сосед, Борис Яковлевич, тогда работал в тамбовском управлении НКВД шофёром, отвозил тела расстрелянных на Петропавловское кладбище. Во время одного из таких рейсов среди трупов он заметил и Михаила, о чём украдкой поделился с его женой. Но убитая горем женщина ещё долгие годы верила, что супруг её жив - следующие десять лет прошли в мучительном ожидании чуда.

«Некоторые соседи тыкали в меня пальцем и говорили «Вот он, враг народа». Дразнили меня и мальчишки, с которыми я играл на улице. Хотя ненависти в их словах не было. Но это всё ерунда. Главное то, что нас осталось шесть детей с одной мамой. Было очень тяжело. Это может понять лишь тот, кто всё это пережил», - вздыхает Василий Михайлович, вспоминая своё нелёгкое детство.

Донёс сосед
Естественно с такой биографией ему был заказан путь и в пионеры, и в Комсомол. Маленький Вася это прекрасно понимал, воспринимая как нечто само собой разумеющееся.
Минуло десять лет - отец не вернулся. Слабая надежда на чудо иссякла. Василий Михайлович показывает мне две справки о смерти. В одной, обманной, датированной 1957 годом, говорится о том, что его отец умер в заключение в 1944 году от язвы желудка. В другой, от 1997 года, в графе «причина смерти» значится «расстрел».

«В перестроечное время мы с женой ходили в наше управление КГБ, где нам разрешили ознакомиться с личным делом отца. Только тогда мы узнали, что его обвинили в шпионаже на Японию. В деле были показания четырёх свидетелей. Это всё товарищи отцовы, вместе с ним работали. Их, конечно, принуждали. Мы, кстати, с женой тогда давали подписку, что не будем мстить им и их родственникам. А вот доносчики в деле нигде не фигурировали», - говорит Василий Михайлович.

Но имя человека, погубившего его отца, он всё-таки знает. Василий Михайлович открывает фотоальбом - на снимке улыбаются две женщины. Одна из них - его мама. Другая - их соседка по улице. Её муж-то и написал лживый донос на Михаила Пряхина. «Прошло уже много лет со дня ареста папы. Однажды к маме приходят дети этого соседа, дяди Миши. За месяц до его смерти. Приходят и говорят, что это он донёс на моего отца и что он прислал их просить прощенье у мамы. А мама лишь ответила - «Бог простит». А вот я на прощенье полномочий не имею и не желал бы их иметь», - Василий Михайлович поднимает очень болезненную для себя тему.

«В первую очередь в этом вина главы переворота 1917 года Ленина. Всегда нужно обращаться к истокам. Вспомните его письма - «травите, вешайте, стреляйте, чем больше, тем лучше». А людоед Сталин продолжил его дело» , - уверен Василий Пряхин.

Судьба самого Василия Михайловича сложилась вполне благоприятно. Он поступил в железнодорожное училище, долгое время работал на тамбовском котельно-механическом заводе, в советские годы состоял в КПСС. Сейчас на заслуженном отдыхе.

Постановлением Президиума Тамбовского областного суда от 5 июня 1957 года постановление Тройки НКВД по Тамбовской области от 2 февраля 1938 года в отношении Пряхина М. Р. было отменено и дело прекращено за недостаточностью собранных улик.

Казнили ли несовершеннолетних?
7 апреля 1935 года было принято постановление ЦИК и СНК СССР № 3/598 «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних», которое вводило применение к несовершеннолетним любых мер уголовного наказания, вплоть до смертной казни. Но приводился ли смертный приговор в исполнение? На этот счёт существуют противоречивые суждения. А вот в лагеря и тюрьмы подростков отправляли.

Тамбовской художнице и краеведу Нине Фёдоровне Перегуд было 16 лет на момент ареста. Её отец, Фёдор Иванович, мастер инструментального цеха ТВРЗ, был арестован 2 ноября 1941 года. Его приговорили к смертной казни, которую заменили на десять лет лагерей. Он стал жертвой своего квартиранта Михаила, которому помог устроиться на завод и приютил у себя дома. Тот донёс на своего благодетеля, что он хвалил немецкую технику. Во время обыска в квартире Перегудов чекисты обнаружили дневник его дочери - школьницы. Вот за эти строки она получила семь лет лагерей:
«Чтобы школу разбомбили -
Нам учиться что-то лень!»
«И, как вершина радости для ищущих крамолы в скромном домике на улице Энгельса, было найдено мое злополучное стихотворение, написанное ещё в июле, забытое в ящике буфета… Я не забуду выражения лиц тех, кто проводил обыск. Они были почти счастливы… Вот то, что вознаградило их за 6 часов бесплодных поисков! Эврика!», - говорится в воспоминаниях Нины Фёдоровны.

Тамбовский историк Владимир Дьячков, который занимается изучением политических репрессий на территории Тамбовщины, не знает случаев применения высшей меры наказания по отношению к детям. В то же время Владимир Львович приводит пример, когда в 1943 году за антисоветские стихи к 7 годам ИТЛ и 3 годам поражения в правах с конфискацией имущества был приговорён 14-летний ученик средней Уваровской школы.
Продолжение следует
Александр Смолеев.
Часть первая http://tmb.news/exclusive/reportage/zhertvy_rezhima_chtoby_ne_povtorilos_chast_pervaya/?sphrase_id=203
Оригинал (Сайт "Твой Тамбов"): http://tmb.news/exclusive/reportage/zhertvy_rezhima_chtoby_ne_povtorilos_chast_vtoraya/

(Воспоминания сына и внука "врагов народа" или просто обычных крестьян бывшего Кирсановского уезда - Михеева Николая Васильевича)

Моим детям

В деревне Усово Куровщинского с/с (сельского совета - прим. сост.) Бондарского района Тамбовской области жил и трудился крестьянин по имени Федор Яковлевич Михеев. Жил хорошо, спокойно. Трудился на славу для себя и государства, исправно платил налоги и всевозможные подати. Был у него хороший сад корней сорок яблонь, и на каждой яблоне было привито два-три сорта разных яблок, были вишни и сливы, смородина, малина "Виктория". Все возделано его собственными руками при содействии его трудолюбивой и очень доброй жены Михеевой Марины Ивановны.

Была у них скромная небольшая семья: сын Василий (1906 года рождения), дочери Мария (1908 г.р.), Татьяна (1910 г.р.), Анастасия (1912 г.р.), Анна (1914 г.р.), Александра (1920 г.р.). У сына - Василия Федоровича - была жена Михеева Татьяна Фоминична (1905 г.р.). У них были дети: Николай (1925 г.р.), Петр (1927 г.р.), дочь Валентина (1929 г.р.) и сын Дмитрий (1931 г.р). Жили все дружно, работали на совесть, были очень веселые, шутили, смеялись. В поле дружно убирали хлеба: кто косил, кто вязал снопы, кто таскал и укладывал в копны. Даже осенью и зимой работали не покладая рук: мужчины - во дворе и на гумне (гумном называлось место, где был амбар для хранения зерна и муки и где находился сельскохозяйственный инвентарь, там же молотили снопы, заготовленные летом). Женщины работали в доме, где был установлен ткацкий станок: кто ткал, кто прял, кто сучил цевки для ткацкого станка, все были при деле и не просто работали, а работали, что называется, с огоньком, весело и пели песни, пели очень ладно. У всех были хорошие голоса и хороший музыкальный слух.

В праздничные дни ходили в храм, который находился в селе Куровщина за два километра. Приходя из храма, садились обедать всей семьей за один стол. Дедушка Федор был строгим, не любил, чтобы кто опаздывал к обеду или за столом кто неприлично себя вел. После обеда кто шел отдыхать, кто шел на улицу играть. А игры были всякие, кто играл в лапту, кто в "орел", кто в палочку-выручалочку, а парни с девчатами ходили на улице с балалайкой или гармошкой, пели протяжные песни и задорные частушки.

Особенно большими считались праздники Пасхи, Вознесения и Троицы. В эти праздники было особенно весело. Парни с девчатами с гармошками и балалайками шли в лес, куда собирались молодые со всех близлежащих деревень, и вот уж где было настоящее веселье: кто во что горазд, всякая художественная самодеятельность.

Не обходилось иногда и без драки с одной деревни на другую. Возвращались домой веселые, уставшие, возбужденные. На некоторых были изорваны рубахи, носы в крови и синяки под глазами. Немного отдохнув, поужинав, вечером опять шли на улицу. Соберутся где-нибудь на перекрестке или у какого-нибудь сруба и опять начинается веселье и всякая самодеятельность. Кто под гармошку, кто под балалайку, не то, что ныне. Сейчас возьмут подмышку какой-то непонятный инструмент, не то магнитофон, не то проигрыватель, идут по улице, а чего он гудит (не играет, а то гудит, то орет-стрекочет), они и сами-то не знают, не знают, что слушают. Вот такое сравнение. Может, я и не прав, но в те времена жили совсем по-другому. И хотя работали очень трудно, все дела делали вручную, но были веселые и трудились веселые без всяких алкогольных напитков. А по вечерам в нашей семье после ужина и чая пели молитвы и Божественные стихи и, помолившись, ложились спать. Так и жили спокойно.

Но вот настала зима 1930-1931 года и поползли слухи о какой-то доселе неслыханной коллективизации. О колхозах каждый толковал по-своему. Соберутся мужики у кого-нибудь в доме, кто говорит - пойдем в колхозы, а кто говорит - не пойдем. Склонялись к вступлению в колхоз те, кто в своем хозяйстве работал плохо, обрабатывать землю ленился и потому получал плохой урожай. Такие люди собирали плохо по своей нерадивости. Их называли бедняками, это были любители выпить и посидеть за картежным столом.

Началась посевная 1931 года, и тут грянула беда на русскую землю: коллективизация. Люди были распределены на зажиточных, середняков и бедных. Наша семья относилась к середнякам. Начали гнать в колхоз. Первыми пошли бедняки, так как им нечего было терять, а в колхозе они надеялись жить за счет зажиточных и середняков. Но последние не шли в колхоз. Было жаль своего добра, честно нажитого, так как понимали, что их трудом будут пользоваться лодыри. Вот тут-то коммунисты и обрушили все свое зверство на население страны.

Чтобы запугать остальных, начали раскулачивать зажиточных. Кто такие кулаки? Раньше такого слова не знали, это слово придумал товарищ Ленин, назвав всех честных тружеников кулаками. А что такое раскулачивание? Коммунисты, взяв с собой бедных лодырей, вошедших в колхоз, подъезжали к усадьбе честного труженика. Они входили в дом и заявляли: "За то, что ты не идешь в колхоз, хозяйство твое подлежит раскулачиванию" и начинали брать все движимое и недвижимое имущество, нажитое честным трудом, оставляя лишь то, что находилось на теле человека. Выгребали весь хлеб, забирали весь скот, выгоняли из родного дома и забивали двери гвоздями. Скот: лошадей, коров, овец - гнали на колхозный двор, а вещи отдавали за бесценок на торги или так раздавали беднякам.

Такому вот раскулачиванию в 1931 году, в мае месяце и подверглась семья середняка Михеева Федора Яковлевича, состоявшая из четырнадцати человек. В хозяйстве имелось две лошади, корова, телка и десять овец. В один из майских дней несколько подвод подъехало к дому Михеевых и началась потеха коммунистической голытьбы. Начали тащить из дома все, что попадет на глаза, тащили со двора, из амбара выгребали хлеб. У амбара была привязана очень злая собака по имени Валет, она никого не подпускала. Тогда два человека с кнутами подошли, начали ее сечь и секли до тех пор, пока Валет не сдался и не присмирел. Только тогда они начали выгребать хлеб, и собаку тоже увезли: привязали к телеге. Потом ее взял себе какой-то активист, позавидовав, что хорошая собака, но Валет не стал им служить и они его убили.

Вот таким образом мы были лишены всего. Мне в то время шел шестой год, Пете четвертый, Вале второй и младшенькому Мите третий месяц от роду. И выбросили нас из дома, как котят под открытое небо, а дом забили гвоздями. Мы столпились возле дома Михеева Григория Яковлевича, а Петя подошел к двери нашего дома, дергает за ручку, плачет: "Хочу домой". На все это страшно смотреть. Так "добрая" советская "народная" власть пустила нас из своего теплого гнезда скитаться по народу, по квартирам. И это не только нас одних. Кроме нас еще четыре семьи были пущены по свету: семьи Макеевых, Слеповых, Архиповых и Никишеных.

Макеевых раскулачили за то, что они в своем хозяйстве имели молотильную машину для обмолота хлеба, приводимую в движение при помощи лошади. Слеповы имели мельницу для размола зерна на муку. Никишины имели ческу для расчески шерсти. Архиповых раскулачили за то, что их глава семьи дядя Гаврил был когда-то на барском дворе объездчиком полей. Ну а наш дедушка Федор ходил в храм и пел на клиросе. Все эти люди в 1937 году были репрессированы по тайному указанию "отца народов". Макеев Филипп Иванович с сыном Ильей Филипповичем, Слепов Фома Яковлевич с сыном Федором Фомичем, Архипов Гавриил Сазонович с сыном Иваном Гаврииловичем, Никишин Федор Никифорович, Михеев Федор Яковлевич с сыном Василием Федоровичем. Из девяти человек вернулись только двое - Слепов Федор Фомич и Михеев Василий Федорович. А остальные все были расстреляны по беззаконному суду тройки Н.К.В.Д. А все эти машины, ческа и мельница под "умелым" руководством пролетариев вскоре были приведены в негодность и растащены.

А мы пошли скитаться по квартирам. Сначала по-родственному нас принял Михеев Григорий Яковлевич, так как он записался в колхоз и их не тронули. Но у него тоже была большая семья и мы в зиму перешли в пустой дом Фени Семкиной. Перезимовали у нее, но летом она откуда-то приехала и сказала нам уходить. Мы перешли в пустой дом Васьки Дронова. Сам он с семьей жил в Саратове. Перезимовали у него, а в лето он приехал. Мы перешли в пустой дом Михаила Дронова. Это была зима 1932-1933 года. Вот в этом доме в феврале 1933 года и родился еще мой братец Михеев Василий Васильевич. Стало нас у отца с матерью пять детей. В этом доме перезимовали, даже не перезимовали, так как перед самой весной приехали хозяева и нам пришлось оттапливать нежилой дом Афанасия Романовича. Он тоже жил где-то на стороне. До весны дожили и перешли в кирпичный дом Арины Сергеевной. В этом доме мы жили ровно год.

Это был трудный голодный 1933 год. Весной 1933 года было совершенно нечего есть. Когда начала расти трава, стали оживляться анисом, горлюпой. Ходили в лощину рвать конский щавель, такой широколистный. Рвали его много, приносили домой, часть сушили и толкли в ступе на муку, часть шинковали и варили в чугуне, потом цедили через решето, потом месили тесто на этой же щавелевой муке, потом, обваляв немного в ржаной муке, на сковороде выпекали пышки, которые покрывались корочкой, а внутри были жидкие и мазучие. Вот с такими пышками и ели разные, тоже травные, супы. От такого питания я опух и был на грани смерти. Но благодаря тому, что созрел хлеб, наши отец и дед пошли работать по найму в деревню Ивановку, где пока еще жили единолично. День работали, а ночью приносили по пуду ржи. Из этой ржи бабушка Марина Ивановна варила ржаную кашу и стала давать нам понемногу, каждый день прибавляя рацион, выхаживала нас, пока мы не пришли в норму. Вот эта Ивановка и спасла нашу жизнь. Так наши мужчины работали, зарабатывали хлеб в запас, и мы были спасены от голода. Вместе с нами переживала нужду бабушка Мария Федоровна Неретина, моя крестная. Ее муж, Неретин Василий Иванович, - коммунист и лотрыга - метался с места на место, все искал легкой жизни и наконец бросил ее с трехлетней девочкой Валей. А куда ей было деваться, кроме как идти в семью своего отца, моего деда. Так она и прожила всю жизнь с нами, переживали вместе горе и радость. Она была ученой портнихой и работала не покладая рук.

Потом мы перешли в дом Слепова Ивана Фомича - это родной брат моей матери Татьяны Фоминичны. Он был коммунистом, вертелся у власти. Его назначили председателем колхоза в деревне Першеково (это от Усова километров пять или шесть). Он переехал туда с семьей, а нас пустил в свой дом. В этом доме мы прожили с 1934 года по 1938 год. Так как Иван Фомич обосновался в деревне Першеково окончательно, в 1938 году он продал дом на слом, и нам пришлось снова искать квартиру. В этом доме мы прожили четыре года и жили, можно сказать, неплохо. Отец работал по найму. Летом плотничал, зимой валял валенки. Дед Федор Яковлевич был как снабженец. На заработанные деньги покупал продукты. Крестная Мария Федоровна шила. Брала заказы и приучила шить сестер, в том числе и мою мать Татьяну Фоминичну. Дело пошло в то время не плохо, мы пользовались огородом Ивана Фомича, хотя не полностью, а частично.

Ну а слуги "народной" советской власти всячески старались нас притеснять. У нас не было ни своего дома, ни своего огорода, но они нагло облагали нас какими-то налогами и старались у нас что-то отобрать из вновь нажитого. Но были и добрые люди, которые заблаговременно нас предупреждали: "У Вас будет обыск", - и мы прятали нажитое по добрым людям. Благо, мир не без добрых людей. Но мы были сильно запуганы, да и не мы одни. Колхозникам тоже не сладко жилось, работали за трудодень, а на трудодень в конце года дадут два мешка или три самое большое зерна, и это было за счастье. А налоги с них тоже драли не щадили, не знаю, а вернее не помню сколько деньгами. Они, собственно, жили за счет огорода. Огороды были 40 соток, самое большее 50 соток, и за эти огороды с них драли сельхозналоги деньгами, мясозаготовку 40 килограмм, 75 яиц, 8 кг масла, три центнера картошки, не помню сколько шерсти, и все это с этих 40 соток. Благо, что они держали подсобное хозяйство: одну корову и три овцы. Больше держать не разрешалось по советскому "свободному" закону. Вот так жили колхозники.

Вот опишу один случай. До чего были запуганы люди тех времен, не только дети, но и взрослые. Моя сестра Валя, в то время ей было четыре или пять лет, пошла за кочанами к Михееву Григорию Яковлевичу (они шинковали капусту). Набрала кочаны штук пять или шесть и несла их впереди себя. Мы смотрели, как она идет, радовались, что сейчас будем есть кочаны, но вдруг Валя ни с того, ни с сего побежала в сторону огородов. Мы не поймем, с чего бы это, что с ней случилось. Побежали за ней, догнали лишь в конце огородов, а она сильно испуганная. Спрашиваем, почему не пошла домой, а убежала, а она показывает, что в конце деревни идет Любезный. Действительно, в конце деревни шел председатель колхоза Любезный, который был не наш деревенский, а присланный из района и отличался жестокостью с колхозниками, а уж с нами, раскулаченными, и говорить нечего. И Валя боялась, как бы он не отобрал у нее кочаны. Вот так боялись народную власть.

В доме Ивана Фомича мы прожили четыре года. Отец работал на дому, чинил обувь. А когда на дому не было работы, уходил в близлежащие деревни. Дед плел лапти и носил на базар в Бондари за 20 километров. Женщины шили кто дома, кто тоже в близлежащих деревнях. Работали дешево, за деньги мало, а все больше за продукты, кто даст картошку, кто муки, кто молоко, лишь бы только выжить.

Пришло время идти в школу, очень хотелось учиться. Но учиться не пришлось лишь потому, что много было плохих сверстников их этих самых семей активистов-лодырей, которые без конца дразнили, называли непригодными словами и грозили дракой и всякими издевательствами. И я, чувствуя свою беззащитность, попросту не пошел в школу, а стал заниматься дома. Учиться очень хотелось. Мне достали букварь, и я быстро научился читать. Потом стал учиться писать, тоже получилось хорошо. Но с арифметикой были трудности, и так осталось по сей день. Рисовал хорошо и были замыслы стать художником, но увы, замыслам не дано было сбыться. Жизнь повернула по-своему.

Зимой 1937 года скоропостижно от менингита умер мой шестилетний брат Митя. Вечером он играл, был очень забавный, а утром не встал, сказал, что очень болит голова, а к утру следующего дня скончался.

В этом же году, в августе 1937 года, был арестован дедушка Федор. Хотя нас предупредили добрые люди, что приехали с района арестовывать деда, но, увы, было поздно. Он работал в то время в лесничестве, косил отаву, и нас с Петей послали, чтобы предупредить его. Мы бежали краем леса. И вот уже видим: дед, пригнувшись, косит. Ну, думаем, сейчас предупредим. Да не тут-то было. Оглянулись, а по дороге на тройке борзых рысаков уже обгоняют нас энкеведешники. Мы видим, что подъехав к нему, они предложили сесть с ними и, развернувшись, поскакали обратно. Увидев нас, дед помахал нам рукой и на этом закончился его жизненный путь.

Дочь его, Неретина Мария Федоровна, не раз подавала розыск, но результат был один - осужден без права переписки. И все эти годы, вплоть до 1989 года, мы все ждали, что откуда-то появится наш любимый дедушка. И только во время перестройки Михаила Сергеевича Горбачева, когда была объявлена полная реабилитация репрессированных, я подал в розыск и мне ответили, что дед по суду безграмотной тройки Н.К.В.Д. осужден 11 сентября 1937 года к расстрелу и 20 сентября 1937 года приговор приведен в исполнение.

В этом же 1937 году 11 декабря был арестован мой отец Михеев Василий Федорович. Его нашли в соседней деревне, где он работал, зарабатывая на пропитание семьи. И даже не допустили проститься с семьей. В отличие от деда, отец в марте 1937 года прислал письмо из Самары и сообщил, что также подвергся суду неграмотной тройки Н.К.В.Д. и приговорен по 58-ой статье пункт 10-ый (антисоветская пропаганда - прим. сост.) к 10 годам тюремного заключения. Эти десять лет он отбыл от звонка до звонка, но всегда слал нам письма. За эти десять лет повидал всю Россию. Из Самары перегнали на Дальний Север в Мурманскую область - Полуостров Кольский, оттуда на Печеру Коми АССР, и уже оттуда на Северный Кавказ, откуда и был освобожден в 1947 году 11 декабря.

В 1938 году Иван Фомич продал свой дом, в котором мы жили, на слом, и нам пришлось снова искать жилье. Благодаря Господу Богу, нам повезло, нам предложил свои услуги Краснобаев Николай Михайлович. Сам он жил в Ленинграде, а здесь в доме проживал его младший брат Павел Михайлович. Инвалид от рождения, у него на правой руке не было трех средних пальцев, а у левой ноги не было четырех пальцев, лишь один мизинец загнутый крючком. К тому же он был несовершеннолетний, и Николай Михайлович взял его с собой в Ленинград, а нас пустил в свой дом под наблюдением своего старшего брата Ивана Михайловича Краснобаева, который относился к нам не плохо. Мы прожили здесь три года.

Первую зиму с 1938 по 1939 год зимовали, топились кой-чем. Ходили в лес, заготавливали дрова, вязанкой таскали их на спине, зимой на салазках. Но ничего, по Божией Милости протопились хорошо, а весной и летом 1939 года мы стали ездить с тачкой в лес: там мы с бабушкой Мариной корчевали пеньки дубовые, может быть, пятидесятилетней давности. Подойдешь к нему, пошатаешь - он пошатывается. И начинаем его обрабатывать, окапываем кругом лопатой, топором обрубаем корни и прилагаем усилия, расшатываем его. Где не поддается - опять подкапываем, подрубаем и, наконец, выворачиваем радостные - он наш. А которые пеньки не шатались, мы их по окружности обкалывали топором и грузили на тачку таких пенька два или три, смотря по их размеру: эти осколки и везли домой. Я, бабушка Марина, Петя и Валя - вот и была наша тягловая сила.

За весну и лето мы таким образом заготовили очень много пеньков, которые привозили домой. Дома мы их кололи топором и колуном, клином, всякими способами. Работа была очень трудная, можно сказать, непосильная здоровому мужчине, а мы с бабушкой Мариной это осиливали, а которые пеньки не поддавались мы оставляли их до зимы, надеялись, что они зимой под действием мороза будут раскалываться. Так мы заготовили колотых дров полон сарай и радовались, что зимой будем топить без горя.

Но слуги антихриста и в то время не дремали. Однажды мы уехали в лес, а на пеньках расстелили два одеяла: одно шерстяное, другое байковое - недавно купленные на заработанные деньги. Дома осталась тетя Таня, она была больная, и Валя Неретина, а другие все были на работе - кто где. Когда мы возвращались из леса, везя тачку с пеньками, то расстеленных одеял не было. Бабушка сказала, что Татьяна рано сняла одеяла - ведь солнце было в самом разгаре. А когда пришли домой, то тетя Таня была в слезах и рассказала, что пришли сборщики податей и забрали одеяла. Она схватила одеяла, но они из рук вырвали, ведь в то время они ходили не по одному, а человека три-четыре. Разве справиться с ними женщина, да притом еще и не здоровая.

В то время жил от нас через дом недавно заболевший туберкулезом легких один коммунист, Макеев Николай Александрович, родственник тех Макеевых, которых репрессировали. Расскажу, почему он заболел. Он с Андреем Фроловым, комсомольцем лет восемнадцати, и еще двумя ребятами дали подписи на репрессию всех репрессированных наших усовских в 1937 году. За подписи им дали по 30 рублей каждому, и вот эти иуды за дармовые деньги пьянствовали. Этот Коля Макеев повалялся на сырой земле и заболел туберкулезом легких. Теперь вот он выходил посидеть на скамеечке возле дома и все поглядывал, как мы заготавливаем дрова, а иногда к нему приходили его дружки и, по всей вероятности, разговор был о нас. Так в конце сентября к нам пришли сборщики податей, требовали налог, а так как у нас платить нечем, то они описали эти дрова, и нам пришлось часть этих дров прятать ночью по соседям и по разным закоулкам. А на второй день приехали на лошадях, на подводах и нагрузили девять лошадиных возов нашего пота и крови, и все это свезли к этому иуде Коле Макееву. Но не пришлось ему греться нашими дровами, в декабре этого 1939 года он умер.

В 1939 году зима рано вступила в свои права. В ноябре месяце стояли сильные морозы, снегу навалило очень много, но насчет хлеба был кризис, а жить надо, семья большая. Прослышали, что в селе Гусевка есть мука в магазине. Гусевка находится в семи километрах от Усова, мы с бабушкой Мариной взяли салазки и пошли. Была сильная поземка, но мы на это не обращали внимания, лишь бы достать муку. Пришли в Гусевку, там в магазине муки нет, и нам сказали, что есть мука в деревне Тютчево, это еще три километра. Бабушка говорит, что же, пойдем туда, а тут погода потеплела, снег пошел хлопьями, и я говорю: "Нет, бабушка, пойдем домой, а то видишь - погода потеплела, кабы чего не было", а она говорит, что ничего, тут не далеко. Ну мы и пошли. Пришли в Тютчево к обеду, и нам там сказали, что муки нет, но уехали за мукой в район в Гавриловку. Но погода брала свое. Снег пошел мокрый. Я опять настаивал идти домой, но бабушка настояла на своем, будем ждать. Ждали до ночи, а в ночь разразился проливной дождь. Мы заночевали у знакомых. Муку привезли поздно вечером, а утром встали посмотреть, снега как и не было, кругом лед и вода. Пошли в магазин, нам сказали пока не продаем, ждем распоряжения. К обеду пришло распоряжение муку продавать только своим, и сколько мы не просили муку - нам не дали. И мы пошли ни с чем.

В валенках было идти нельзя, кругом вода. Хозяйка, у которой ночевали, дала мне свои старые туфли. Так и пошли домой, а дождь льет за шею. Сначала я обходил лужи, а потом промокли ноги и сам весь промок до нитки и уж тут не разбирал луж, а шел напрямую. Бабушка была обута лучше меня. У нее на ногах были шубные чулки, а на них торфяные бахилы, а уж потом лапти. У нее ноги не промокли, хотя сама вся промокла, но ноги сухие. И вот пришли мы в село Куровщина (от Усова два километра), зашли к знакомым погреться и попили горячего чая, и к вечеру пришли домой все мокрые и прозябшие и скорее на горячую печку и горячий чай. И с этого или еще с чего, в эту зиму у меня стали болеть ноги.

Зима была холодная, топились оставшимися пеньками. С морозом они лучше кололись, хотя все равно с большим трудом. А мы с Петей ходили в лес с салазками за сучками, так и протопились зиму.

В эту зиму я стал зарабатывать, объявился сапожником. Мне стали носить в починку валенки, галоши заклеивать. Брал не дорого, лишь бы было немного денег на хлеб, лишь бы выжить. Весной нанимались копать огороды под лопату, а осенью помогали добрым людям выбирать картошку. За это нам давали кто два ведра картошки, а кто и побольше.

Однажды январским вечером наша тетя Таня ушла к Михеевым, к двоюродным сестрам, повечерять, а к ним туда зашел председатель колхоза, такой маленький, хроменький. Он был наш усовский, его так и звали - Митя-инвалид. Был он лодырь никчемный, а вот кто его поставил председателем - не знаю: или от района, а возможно, колхозники выдвинули шутки ради, все равно колхозная жизнь пропащая. И вот он начал приставать к тете Тане, начал вывертывать руки и тому подобное, но она сумела от него вырваться и бежала, а там расстояние домов десять. Прибежала домой, начала сильно стучать и сильно кричать: "Открывайте скорей, за мной гонятся". Открыли ей и быстро закрыли, а она от испуга трясется и слова не выговорит, но потом все-таки поняли, что за ней гонится председатель колхоза, могучий начальник, а вот и он забарабанил в дверь. Но мы его не пустили, он долго стучал, а потом пошел к соседям и сказал, что Михеевых приехала милиция забирать, а они не открывают дверь, попросил топор и клещи, чтобы силой открывать. Соседи, ничего не зная, дали ему инструмент, ведь начальник все-таки. Это было где-то часов девять вечера. И вот он с инструментом пришел и начал выдирать окно, бабушка Марина приготовила топор, говорила, что как только он полезет в окно - отрубит ему голову. Она была решительная, а я был в одних кальсонах, так как приготовился спать. Я очень испугался, что бабушка по горячности может сделать уголовное, тогда я отслонил бабушку, а сам стал у окна на улице. Он, хромой недолюдок, вытащил раму и подал ее мне. Я передал ее в дом, там в спешке стали ставить и разбили верхний глазок, а он начал лезть в окно. Залезет на завальню, а я его ногой столкну в снег, а бабушка так и стоит возле окна с топором на случай, если я с ним не справлюсь. А он поднимается со снега и опять лезет на завальню, я его опять пихну ногой - он летит в снег. И так продолжалось много раз. Соседи все повышли, собралось много народу, а он, не взирая ни на кого, не стесняясь, продолжал свое дело. И уж не знаю, как он все же отстал, или его кто-то из их правленцев уговорил от позорного дела, но он все же ушел. А был очень сильный мороз. На второй день вышел я к товарищам, а они, которые были сочувствующими нам, поздравляют меня, молодец, говорят, хорошо ты поддавал ему. Только говорят, что же ты не облил его водой, тебе было бы меньше мороки.

В доме Краснобаева мы прожили 3 года, так как в сорок первом году 22 июня объявили войну. После объявления войны на нас опять начались гонения. Павел Михайловичу, младший брат Николая Михайловича, в то время приехал из Ленинграда и жил у старшего брата Ивана Михайловича, но считался хозяином дома, в котором мы жили. И вот недоброжелатели начали внушать ему, чтобы выгнал нас из дома как кулаков и врагов народа, и он нас выгнал, так как он в то время считался комсомольским секретарем. Мы попросились к Грише Авдошину, так как у него был дом его младшего брата Николая, который жил где-то на стороне. Дом был свободный, и он нас пустил в этот дом. Месяца два мы в нем жили, и опять же, недоброжелатели на правлении колхоза начали говорить Грише Авдошину, чтобы выгнал нас, а то, говорят, и ты будешь враг народа. И он пришел и сказал бабушке Марине, жалко, говорит, вас, но что я могу сделать, когда мне самому угрожают. Что же делать, пришлось искать еще квартиру и, слава Богу, нашлась было квартира хорошая, хорошие хозяева, Тоня Ванина. У нее в то время летом умерла свекровь, она жила с дочерью и двумя золовками, это две сестры ее мужа. Они после похорон главы семьи как-то боялись и приняли нас с радостью, и мы с ними жили очень хорошо, можно сказать, одной семьей. Даже есть садились за один стол.

Прожили мы с ними месяца четыре, и опять эти активисты стали угрожать этой женщине, чтобы нас выгнать. Она долго не говорила нам, но потом не выдержала натиска недоброжелателей и сказала, чтобы мы уходили и притом даже извинялась. Но нам опять нашлась квартира, квартира на садовом поселке. Женька Семкина с дочерью Настей стали уезжать в Ленинград, а нам предложили свой дом, чтобы он не был пустой. Уезжая, сказала: "Отсюда вас никто не выгонит. Я уеду в Ленинград, ко мне они туда не приедут, и вы живите спокойно". И правда, с год мы жили спокойно, но все равно негодные люди приходили, придирались по всякому поводу, но выгонять нас из дома не могли. Поэтому и злились, что не могут нас выгнать.

Ну а мы работали кто где мог. Я работал дома, чинил обувь, клеил галоши, подшивал валенки. Тети работали кто дома: шили платья и одежду, а кто в других селах. А мать работала большей частью в своей деревне. Бабушка Марина Ивановна была домохозяйкой. Готовила пищу, ведь на такую большую семью много надо приготовить. Это не так-то просто. В свободное время и в праздники я ходил к одному парню, он был больной: у него болела нога ранами, он ходил на костылях и все больше сидел у себя в проулке на траве. Я к нему приду и тоже сяду с ним рядом на траве, и разговариваем, и шутим. Глядим, еще кто-то из ребят подойдет и уже тут становится парню хорошо, повеселеет и пошутит. А когда останемся с ним вдвоем, он и говорит: "Вот, Коля, спасибо ты ходишь ко мне, а без тебя ко мне никто не ходит".

Осенью 1942 года, в конце октября или в начале ноября, я попал под арест. А дело было так. К нам пришел мой троюродный брат Коля Макеев. Он жил в деревне Спокойное у своей тети Маши Климановой, потому что его отца Макеева Илью Филипповича и деда Филиппа Ивановича арестовали вместе с нашим дедом Федором Яковлевичем в 1937 году, а после арестовали и мать Ольгу Егоровну, и брата Василия Ильича, а позднее еще и Ивана Ильича. Они остались вдвоем с сестрой Маней несовершеннолетние. И вот их тетя Мария Егоровна Климанова и взяла к себе. И вот когда этот Коля был у нас, а дело было уже к вечеру, мы с ним договорились идти работать чинить обувь в другие села. Тут к нам зашли два типа и начали придираться к бабушке Марине об уплате займа. И кто же, вы думаете, это были? Один счетовод колхоза, так себе, хромой, а другой был бравый из себя директор МТС. (Это раньше была такая организация по ремонту тракторов, расшифровать - машинотракторная станция). И этот хромой счетовод начал наговаривать на меня директору, что вот он, мол, собирает группу неплательщиков и ведет среди них агитацию. Этот директор и арестовал меня. Глупо, но мы были запуганы и поэтому я подчинился аресту. Повели меня в правление колхоза. По пути они пошли еще в один дом, где были неплательщики. Когда стали заходить в дверь, то я за угол и был таков. Вот это был мой первый арест и побег из под ареста.

Придя домой, я увидел, что Коля Макеев был еще у нас. Я сказал, что убежал, и мы с ним быстро ушли к ним в деревню Спокойное. Стал я ходить по деревням искать работу по починке обуви. Был в селе Гусевка, в деревне Сурках, в Ивановке, в Александровке, а потом мы с Колей Макеевым подались в деревню Озерки. Там нашлось много работы, люди были хорошие. Мы там работали, нас полюбили и нам там было хорошо. Деревня была глухая, находилась на самом краю Гавриловского района. Власти туда заходили очень редко, а когда приходили, то нас жители этой деревни заранее предупреждали, чтобы мы не работали и не показывались на глаза. Таким образом мы там проработали всю зиму. Днем работали, а вечером ходили на улицу с девчатами и ребятами. Жилось весело, но по дому, по семье скучали. Хотелось домой. И вот под Рождество в 1943 году с небольшим заработком, поздно вечером я пришел домой. В своей деревне Усово я уже боялся ходить открыто, потому что много было недоброжелателей.

На праздник Рождества Христова собралась вся наша большая семья. Утром встали, помолились Богу и стал рассказывать кто и где как работал. Было радостно, что собрались все вместе. Но радости нашей не суждено было быть продолжительной.

Пообедали всей семьей. После обеда стали отдыхать кто как может. Я залез на печку полежать на горячих кирпичах. Но отдых мой был нарушен. К нам в дом вошли два человека вооруженных винтовкой. Это были председатель с/с Василий Павлович Епихин и секретарь с/с (его в насмешку звали Митя-тельтовет, потому что он не выговаривал сельсовет, а говорил тельтовет). Так его и звали тельтоветом, фамилию его я не помню. И вот эти два человека начали арестовывать нашу семью. Арестовали меня, крестную Марию Федоровну не тронули, так как она другой фамилии. Маму мою не тронули, так как у нее еще трое несовершеннолетних детей. А нас четверых повели под винтовкой в сельсовет. Они, видно, сообразили, что мы в праздник соберемся вместе, вот и устроили нам "праздник".

Поводом послужило то, что в это время моим сверстникам вручили повестки из военкомата о призыве на военную службу, а меня они решили арестовать как неблагонадежного, сына врагов народа, а заодно прихватили и остальных. В сельсовете разобрались, что тетя Нюра не нашей фамилии и что у нее муж Ларькин Тихон Иванович служит в армии. Ее сразу отпустили домой, а нас троих оставили там ночевать. Поставили над нами вооруженного сторожа. Утром, когда собралась вся эта свора, то сочинили на нас какие-то бумаги в милицию, запечатали в пакет, назначили вооруженного сопровождающего и повели нас в район, в Бондари, в милицию, а бабушку Марину отпустили домой как престарелую. Бондари от Усова были в 25 километрах, все пешком.

Когда повели через Усово, то тот больной парень, его звали Ваня, смотрел в окно и плакал. Это мне потом рассказали. Был морозный день, мы шли не торопились, хотя сопровождающий и поторапливал нас, а мы ему говорили, что нам торопиться некуда. А сами думали при наступлении ночи бежать от него. Но Бог судил по-своему.

Наш путь лежал через село Граждановку, которая от Усова 8 километров. Когда мы пришли в Граждановку, было уже время после обеда. Мы стали говорить своему сопровождающему, чтобы зайти в какой-нибудь дом поотдохнуть и перекусить, но он не соглашался. Но мы все-таки упросили его, он согласился и мы зашли к знакомым. Там жила женщина по имени Катя, она была много лет парализована, но Бог дал ей дар прозорливости. Когда мы стали отдыхать и кушать, она нас расспрашивала - что и как. Мы ей рассказали, что нас арестовали. Тогда она обратилась к нашему сопровождающему и сказала, отпусти их. А он говорит ей, нельзя, если я их отпущу, то меня за них посадят. А она и говорит ему, тебя и так посадят, а их все равно отпустят. И ее слова сбылись, когда он вернулся домой, его на второй день куда-то послали на лошади. Он торопился, гнал лошадь и загнал ее до смерти, она подохла и его судили. Дали ему год принудительных работ (это тоже нам рассказали после). Нашего сопровождающего звали Петр Горюнов. Когда мы вышли от Кати, было около трех часов дня, а нам до района еще 18 километров, и мы думали с наступлением темноты сбежать от него. Но Господь Бог распорядился по-своему, и когда мы отошли от Граждановки километра три, то увидели, что нам навстречу едет человек на лошади. Когда он поравнялся с нами, оказалось, что это милиционер. Тогда наш сопровождающий обратился к нему: "Вы Киселев будете?" Он подтвердил, что и есть Киселев и едет в Куровщинский сельсовет, то есть в наш. Тогда сопровождающий сказал ему, ведет арестованных, которые направлены к Киселеву и пакет на нас есть, адресованный Киселеву. Милиционер, взяв пакет, открыл его и стал читать. Прочитав, он обратился к тете Шуре и спросил, за что ее арестовали. Она ответила, что не знает за что. Тогда он спросил меня, за что меня арестовали; я тоже ответил, что не знаю за что. Тогда он посмотрел на нас, видит, что мы оба очень молодые и сказал: "Идите домой". Мы даже ушам своим не поверили. "Идите, идите" - говорит, а сам тронул лошадь и поехал. Наш сопровождающий попросился к нему, он его взял и они поехали, а мы пошли вслед за ними.

Вернулись в Граждановку, зашли к Кате, сказали, что нас отпустили. А она говорит: "Я же говорила вам, что вас отпустят". Мы отдали ей продукты, которые взяли с собой в тюрьму, сухари и еще кое-что, а сами пошли в деревню Кукановку к знакомым ночевать - у нас там были знакомые лучше родных. Они нас хорошо приняли, накормили, мы у них ночевали, а утром встали и пошли в деревню Трубниково к родным. Пришли к ним, а там у них ночевала наша тетя Таня, мы у нее спросили, как там дома дела, она ничего не знала, потому что как нас увели, сразу ушла из дома, боясь, бы они не вернулись и не арестовали и ее тоже. Мы тут позавтракали, отдохнули и пошли домой, время было уже после обеда.

Пришли домой, а нам говорят: "Зачем вы пришли, ведь вас тут ищут, милиционер приходил утром, спрашивает о вас. Мы ему сказали, что вас арестовали, а он говорит, что я их отпустил и что они должны быть дома, но мы говорили, что их нет. Он все везде проискал, вас нет. Тогда он вышел, отвел куда-то лошадь, а сам вернулся к нам, разделся и сел в доме, а нас никуда не пускал и все ждал вас, что вы придете. Не дождался и вот недавно только ушел от нас, и мы наблюдали, что он уехал из Усова".

Ну и что же делать. Взяли мы по ломтю хлеба, посолили и пошли из дома. Тетя Шура вернулась в деревню Трубниково, а я подался в деревню Спокойное к Коле Макееву. Это был мой второй побег из под ареста.

Расскажу, как и почему так легко получился мой побег из-под ареста. Милиционер, который отпустил нас, он был новенький и ехал в наш участок в первый раз. Милиционера, который был до него, взяли на войну, а этот был еще не в курсе дел, а когда отпустил нас и приехал в наш сельсовет, ему там наговорили, что он отпустил врагов народа, и ему пришлось нас искать, но все было бесполезно: нас Господь Бог сохранил от руки антихристов. После всего этого мы с Колей Макеевым снова ушли в деревню Озерки и всю зиму проработали там до весны. Весенние праздники мы провели там хорошо и весело. Но после того, как колхозники все ушли в полевые работы, мне стало труднее скрываться, работы прекратились. 1927 год рождения был тогда взят на учет, а я говорил, что я с 27 года и мне пришлось уйти в подполье, я стал жить дома, но никуда не выходил и никому не показывался. Дома жить было опасно, в любой момент могли арестовать, но Бог дал хороших соседей, которые разрешили мне пожить некоторое время у них на потолке и даже в овечьем хлеву вместе с овцами. Спал среди овец, потому как часто были облавы, но Бог проносил мимо.

Однажды прошел слух, что будет облава днем. Меня нарядили женщиной и я ушел в лес. Ушел в мелколесье, в самую гущу леса, и просидел там весь день, кормил комаров. А во второй половине дня пошел дождь, я все сидел на пенечке под ветками, а дождь все сильнее и сильнее. Я вымок весь до нитки, все ждал темноты и не выдержал, пошел домой. Думаю, что таким дождем никто не увидит. Дождь поливал сильный и, слава Богу, я прошел так, что никто не видел, и забрался к овцам в хлев, среди овец согрелся. А уже когда пришли доить корову и узнали, что я пришел из леса, говорят, что ж я не шел домой, меня уже заждались. Я говорил, что не знаю, вдруг там есть кто чужие. Но никого не было, и уж тогда в доме я переоделся и по-настоящему согрелся.
Вот таким образом началась моя жизнь в 1943 году.

У родных тетей я узнал, что в Гусевке в погребе скрывается Емельян (позже принял монашество с именем Енох). Какое-то время я жил с ним и еще с одним -Николаем - в это погребе. С Емельяном было радостно, он был как ангел, нас называл братиками и наставлял, когда мы что не так делали. Сам вставал утром, молился, кушал немного и опять на молитву - вычитывал за день весь Псалтирь от корки до корки. Но мне неудобно было их стеснять и я ушел к своим.

К осени этого года дом, в которой мы жили, хозяйка продала и мы перешли к бабке Наталье Сорокиной. Она была старая и жила одна, ей было 85 лет. Дети ее к себе не брали, и она пустила нас. Жили мы у нее, а про меня она ничего не знала, я в доме не был, жил в сарае. В зиму на топливо заготавливали навоз, и вот этим навозом отгородили мне уголок. К навозу поставили деревянную койку, а под койкой был лаз в мою конуру. А для зимы под этой конурой вырыли яму, где я мог стоять на коленях и лежать на вытяжку. Глубже рыть было нельзя, так как проступала вода. И вот в таких условиях я прожил две зимы.

Потом бабка Наталья умерла. Дети начали делить дом и нам пришлось уходить к Натаньке Евсиковой. У нее умер отец, она жила в отцовском доме, а ее дом был пустой, и она пустила нас в свой дом. Тут опять в сарае вырыли яму, чтоб стоять на коленях и лечь на вытяжку и тут в таких условиях прожил год. Это был уже послевоенный 1946 год.

Я наскучал по воле, да и надоело есть хлеб, который я не заработал. Как-то было не по себе, вроде бы стыдно, и я решил выйти на волю. Но в своей деревне показываться было опасно, как бы не попасть под арест. Нужно было в Алексеевку идти, в Пензенскую область, там уже работали мои три тети, Неретина Мария Федоровна, Ларькина Анна Федоровна и Семченкова Александра Федоровна. Они работали в селе Гусевка и деревне Сурки Гавриловского района. Прослышали про Алексеевку Пензенской обл. Соседского района. Там был спиртзавод и совхоз Никульевский, который выращивал картофель для завода на спирт. Картофеля сажали много, но убирали плохо, не хватало рабочих рук. Картофель оставался под зиму. Вот этот промерзлый картофель весной ходили собирать кому было возможно, и делали из него крахмал. То есть промывали, очищали, сушили и продавали нуждающимся. Этот высушенный картофель толкли в ступе, просевали из него муку и пекли блины и хлеб. Вот этот крахмал и позвал в Алексеевку.

Мои тети ушли в Алексеевку, там нашли работу, завели знакомство. Шили одежду где за деньги, где за крахмал. Доставляли этот крахмал в Усово моя мама и Петя на тачке, а расстояние от Усова до Алексеевки 40 километров. Вот такой несли труд.

В одну прекрасную ночь мы с Петей взяли тачку и пошли в Алексеевку. Село Куровщино прошли благополучно, а когда дошли до Гусевки, то уже чувствовали себя в безопасности и остальной путь прошли также благополучно. Мы шли не торопились, так как я с непривычки уставал, но все же в обед мы были уже в Алексеевке у знакомых. С этого момента и началась моя Алексеевская жизнь.

Мы с Петей стали у этих знакомых чинить обувь и так одни от других узнавали, что объявились сапожники. Нас стали приглашать другие люди, и мы стали зарабатывать себе на пропитание деньги и помогать семье. Когда я первое время стал находится в Алексеевке, я был очень бледен от того, что столько времени не был на воле, не видел как положено солнца. Если люди спрашивали, почему я такой бледный, то мы отвечали, что долго находился в больнице с болезнью ног, и на самом деле у меня побаливали ноги от ревматизма. Я ходил с бадиком долгое время, пока постепенно ноги не окрепли, но чего греха таить - этим я долгое время маскировался, надо было хорошо ознакомиться со всеми обстоятельствами новой жизни.

Однажды осенью был такой случай. Мы с Петей работали в совхозе Никульевский у знакомых и нас там за работой застали работники райфинотдела, это налоговые инспектора. Они пришли к хозяевам за налогом и застали нас за работой. Один из них начал к нам придираться, чьи, да откуда, на каком основании работаем, требовал предъявить документы. А у нас их не было, мы растерялись, не знали, как отвечать. Но один из них выручил нас, просто сказал отстать от нас и что ребята мы свои, он нас знает. Он в самом деле знал нашу крестную Марию Федоровну, а также и тетю Нюру и тетю Шуру и поэтому он за нас заступился. Потом крестная ходила благодарить его. Потом мы работали спокойно. Люди там хорошие, как в Алексеевке, так и в совхозе, не обижали нас.

В конце июня 1947 года я пришел домой в Усово ночью. День прошел благополучно, а в ночь мы с мамой собрались идти в Алексеевку. Взяв тачку, вышли в два часа ночи из дома и пошли по направлению села Куровщино. Отошли от дома метров пятьсот и увидели, что со стороны деревни Волхонщины быстро едет повозка. Нам было деваться некуда. Мама говорит, беги в рожь. Рожь была посеяна по краю дороги и уже колосилась, но была невысокая. Я побежал, спрятался, но меня заметили. Они поравнялись с мамой, остановились и один из них пошел прямо на меня. Это был начальник МГБ. Он был наш Усовский, Краснобаев Иван Алексеевич. В детстве был оболтусом, в школе учился плохо, после семилетки уехал куда-то учиться, то учился, то работал, летал с места на место, и в трудовой книжке у него нарисована птичка, то есть летун. И все ему сходило с рук, так как у него отец был богатый, везде его выкупал, даже откупил от войны и он был в Усове комсомольским организатором. Потом подался в милицию и выслужился своим подхалимством до начальника МГБ. И вот он подошел ко мне с пистолетом в руке, говорит: "Вставай, кулацкое отродье, враг народа". Я встал, и он повел меня к своей повозке, велел садиться на тележку, а сам матерился, угрожая мне пистолетом, водил им возле моего носа и сам сел в тележку, сказал своему кучеру, чтобы ехал к нему домой. Он все продолжал материться, а следом пришла моя мама и начала его просить, чтобы пустил меня. Его мать тетя Катя тоже начала его просить: "Ваня, пусти его, что он тебе сделал плохого". Но он не хотел никого слушать. Сел за стол, достал бумагу и начал что-то писать. Кончил писать, запечатал пакет, отдал кучеру и сказал: "Вези его к начальнику милиции Киселеву и отдай этот пакет". И кучер повез меня в район Соколово через деревню Волхонщино. Проехав мимо нашего дома и поравнявшись с лесом, кучер остановил лошадь и сказал, чтобы я сошел с тележки и поднял ему курительную бумагу, которую он, якобы, обронил. Не знаю, что было у него на уме, возможно, он давал мне шанс, чтобы я убежал, но я этого не сделал, положился на волю Божию, что будет. Поднял бумагу и сел с ним в тележку, поехали дальше. По дороге он отдал мне деньги, которые отобрал Краснобаев, в сумме 28 рублей. И я стал просить у него, чтобы он отдал и остальное. У меня там были кой-какие фотографии, образ Божией Матери. Это он отдать не согласился и когда мы приехали в деревню Волхонщино, он почему-то заехал в Волхонщинский сельсовет. Там был сторож, он оставил меня этому сторожу и сказал, чтобы этот сторож сдал меня участковому милиционеру, когда тот придет по утру в сельсовет. Сам уехал, а я остался с этим сторожем. Стало уже рассветать, сторож стал дремать, захрапел. Я хотел уйти, но дверь оказалась очень скрипучая, сторож проснулся и задержал. Тут уж опять пусть будет воля Божия.

Потом пришел участковый Панферов Яков Иванович. Сторож сдал меня ему и он повел меня в район, в Соколово. В это время район был в селе Соколово. По дороге он относился ко мне дружелюбно, спросил, за что я арестован. Я рассказал ему все на чистоту. Он спросил меня, сколько же я скрывался, и я сказал, что три года. Он даже удивился, что так долго. "А ты, - говорит, - ничем не озоровал?". Я спросил, что значит озоровать. Он говорил, что, может, для пропитания воровать приходилось. "Нет, - говорю, - я жил честно. Наоборот, помогал людям, кому обувку починю, кому погреб вырою, кому огород помогу вскопать. Покормят и немного заплатят. Цену не просил, а сколько дадут и за то спасибо скажу". Участковый снова спрашивал, не боялся ли я, что кто-нибудь заложит. "Конечно, - говорю, - были иногда сомнения, но большинство людей берегли меня. Если где-чего - то предупредят, если нужно - то спрячут". Он рассмеялся и говорит, что это хорошо. Тогда я его спросил, какой срок меня ожидает. Он говорит, что не знает, на это есть суд, как суд определит. Ну а если примерно, то годика два или три дадут.

За этим разговором мы и пришли в Соколово в милицию, и он сдал меня дежурному милиционеру и сказал: "Направь этого человек к начальнику милиции Киселеву". Но не сказал, что я арестован.

Милиционер сидел на скамеечке возле двери, а я лег неподалеку на траву. Ко мне подошел парень из деревни Ордабьево. Его вызвали в милицию за какое-то озорство. Мы с ним лежали на траве и болтали, врали друг другу о себе, кто как сумел. Потом начали подходить милиционеры и тоже начали болтать, врать друг другу, сочинять разные истории и смеяться. Скоро их позвали на политинформацию, они все ушли, а мы остались с этим парнем вдвоем. У меня в голове пошли мысли уйти, но от этого парня было неудобно, как бы он чего не заподозрил. Опять положился на волю Божию. Вдруг этот дежурный милиционер вышел и позвал меня в дежурку. Я пошел за ним. Вошли в небольшую комнату, там было человек десять милиционеров, все сидели кругом в комнате. Мне дежурный указал место, и я сел. Не прошло минут пять, в комнату вошел начальник Н.К.В.Д. Тарабрин. Милиционеры все встали, отдали честь. Он сказал вольно. Они сели. Он оглядел всех и увидел меня. Сказал, а это что за человек, зачем здесь. Я сказал, что мне нужно к начальнику милиции Киселеву. Он говорит выйди на улицу и там жди его, он скоро придет. Я вышел, того парня на улице не было и я понял, что Господь Бог устами Тарабрина приказал мне уходить. Я зашел за угол милиции, а рядом был сырзавод. Я пошел туда, попросил у них, чтобы они продали мне творогу. Мне отказали, и я пошел по направлению к Кирсанову.

Было время около десяти часов. В населенном пункте я шел нормальным шагом, а когда вышел из населенного пункта, то не знаю, шел я или бежал, или летел как птица. Кругом степь. Вышел на дорогу, которая ведет в Кирсанов, пошел по дороге и все бегом. По дороге боялся встречных, а догоняющих еще больше. Но, слава Богу, по дороге никого не было, а я все бежал и бежал.

Вдали виднелись посадки и я бежал до этих посадок, а солнце пекло невыносимо. Поравнявшись с посадками, я свернул в них. Нашел место поудобнее, лег на траву, а вернее упал, пот лил с меня ручьем. Отдохнув немного, я развернул узелок, который передала мне мама при аресте. Там был очень черный хлеб из крахмала и вареная рыба, караси. Подкрепившись и отдохнув, я продолжал путь. Вдали виднелся Кирсанов.

Дошел до старой заброшенной дороги, которая идет прямо на Кирсанов (а не как большая дорога, которая идет через Шиновку), пошел по ней: так ближе и безопасней. И уж тут пошел ровным шагом и от души отлегло. Дорога глухая, никто не встретился, никто не догонит.
Пришел в Кирсанов, было два часа дня. Это был мой третий побег из-под ареста.

У нас был в Кирсанове знакомый фотограф. Звали его Михаил Петрович, он фотографировал при рынке. Я подошел к нему, поздоровались, поговорили. Я ему все рассказал, как было. Он удивился и предложил, чтобы я ночевал у него. Я отказался, сказал, что пойду в Чутановку к отцу Константину. Он одобрил и сказал: "Да, иди к нему. Он помолится о тебе". Потом я попросил, чтобы он сфотографировал меня на память о том событии, он выполнил мою просьбу. После этого присел поесть, развернул свой узелок и стал есть свой черный как земля крахмальный хлеб. Он посмотрел и подошел ко мне.
- Что ты ешь?
Я говорю:
- Как что, хлеб.
Он говорит:
- Какой же это хлеб, это земля.
- Нет, - говорю я, - это хлеб из крахмала гнилой картошки.
Он говорит:
- Дай мне кусочек.
Я дал. Он покушал.
- Да, - говорит, - черный, а вкус есть.
И пошел показывать другим фотографам, посмотрите, что, говорит, едят в деревнях. Все удивились. Я поел и собрался идти в Чутановку. Михаил Петрович сказал завтра зайти за фотографиями, а теперь идти с Богом.

В Чутановку я пришел в четыре часа. Отец Константин жил с сестрой тетей Фросей. Это был старец слепой от рождения, маленький ростом, но был пострижен в монахи. Он имел дар от Бога - прозорливость, много предсказывал о жизни. Придя к нему, я рассказал ему, что со мной случилось. Мы с ним стали беседовать. У него было много игрушек. Он взял попугайчика, погремел им и говорит: "Вот, дяденька, попугайчик, как он хорошо гремит". (Он всех мужчин, не взирая на возраст, звал дяденьками, а всех женщин тетеньками, потому что был слепой). А потом взял рыбку и говорит: "А вот, дяденька, рыбка, посмотри, какая она хорошая, - а сам гладит ее рукой. - А вот, говорит, дяденька, как она хорошо плавает в воде, а бывает, что рыбка попадает в сети, и если ей удастся выпутаться из сети, то она больше никогда не попадет в нее". Это было его предсказание. Попугайчик - это то, что я был попуган арестом, а рыбка, выпутавшаяся из сети, это то, чтоб больше в своей жизни я никогда не испытывал страха ареста. Это я так понял в своей жизни, хотя и были небольшие инциденты, о которых будет говориться ниже.

Потом мы поужинали, помолились, позавтракали. Я стал уходить. На дорогу мы с ним еще побеседовали, он благословил меня. Я спросил его, куда мне идти? Он говорит: "Иди, дяденька, в Алексеевку с Богом. Туда твой путь, там твоя жизнь, там тебя никто не тронет". На прощанье я поцеловал его руку и еще спросил: "Отец Константин, когда-нибудь будет изменение жизни к лучшему, чтобы за верующими не гоняли?" Он говорит, что будет, только нужно дожить до девяностых годов. На этом мы с ним расстались.

Я пошел в Кирсанов, пришел к фотографу, забрал свои фотографии и пошел на Алексеевку. Фотки мои хоть и были памятные, но по разным причинам не сохранились. Пошел пешком, но на мое счастье шла машина, я поднял руку, машина остановилась. Ехали военные, взяли меня и подбросили до поворота на Второе Пересыпкино, а тут уже пошел пешком на Алексеевку.

В час дня я уже пришел в Алексеевку. Пошел к знакомым Валетовым. Бабушка Валетова была в курсе всех дел. Она всегда знала, где работает моя крестная Мария Федоровна.
- Здравствуйте, - говорю, - бабушка. Где работает крестная?
- Она, - говорит, - работает у директора завода.

Я пошел туда. Зашел на крыльцо, а у них окно перед крыльцом большое. У окна в комнате сидят, согнувшись за швейной машинкой, крестная и моя мама. Мама после моего ареста сразу ушла в Алексеевку, так как боялась быть тоже арестованной. Я постучал в окно, они обе глянули и всплеснули руками. Открыли мне, обрадовались, удивились, а мама даже испугалась. Спрашивают обе:
- Как ты? Тебя отпустили?
- Нет, - говорю, - не отпустили, а я убежал.
А мама говорит:
- Что же теперь будет, теперь нас всех арестуют.
- Ну-ну, - вступилась крестная, - хватит. Нужно радоваться, что Коля опять с нами.
- Нет, - говорю я, - никого не арестуют, ведь Сам Господь устами Тарабрина повелел мне уходить, значит так нужно быть.
И я рассказал им все как было и что я был у отца Константина, что он мне говорил и что благословил идти в Алексеевку. Они успокоились. После этого случая проходили дни за днями, нас никто не трогал. Мы работали спокойно.

В это время Яков Андреевич Сюсин клал печки в Алексеевке. Я попросил его научить и меня этому ремеслу. Он согласился, и я стал ему помогать. Сложил вместе с ним всего три русские печки и стал уже класть самостоятельно. У меня зашевелились деньги, и я стал кое-что себе покупать из одежды и обуви.

Но вот летний сезон кончился, а в зиму я попросил крестную Марию Федоровну научить меня портновскому ремеслу. Она очень удивилась:
- Неужели ты, Коля, хочешь быть портным?
- Да, хочу.
Она рассмеялась и говорит:
- Ну, тогда приступай.
И я начал учиться шить. Всю зиму с ней ходил по домам, шили одежду и платья. Но я старался освоить верхнюю одежду. Смотрел внимательно, как она кроит по сантиметру. И к весне, за три зимних месяца, я все освоил. "Ну, - говорю, - крестная, давай мне самостоятельную работу". И она меня поставила на перелицовочную работу. Я сам распарывал, чистил, гладил и перелицовывал одежду. А потом стал осмеливаться, сам кроить и шить. И таким образом к 1947 году я приобрел две специальности: печника и портного.

В конце декабря 1947 года мой отец вернулся из заключения после десяти лет разлуки. На встречу с отцом я из Алексеевки пришел домой. Но открыто ходить было нельзя. Я находился во дворе, где у нас опять была подготовлена яма. Вот там я и прятался.

Пришел отец, собрались родные, соседи, знакомые, сидят за столом. Был уже вечер. Я вышел из ямы, смотрю в заднее окно - охота увидеть отца. В доме народу много и так толпятся, что отца не видно. Он сидел за столом и его окружили. Я долго стоял, но сильный мороз давал о себе знать. Я решил спуститься в яму и стал ждать, когда позовут.

Наконец, позвали. Вошел в дом, обнялись с отцом, целовались и от радости плакали. Потом долго беседовали. Отец рассказывал о своих похождениях в тюрьме, сколько ему пришлось пережить. Было уже за полночь, а мы все разговаривали. Наконец утомились, стали готовиться ко сну. Я пошел в свою яму, а утром отец спустился ко мне. Мы с ним долго говорили. "Да, - говорит, - сынок. Не сладко тебе жилось без меня".

Весь день я пробыл в этой яме, а ночью пришел в дом к семье. Сколько было радости, что наконец-то мы все вместе, а перед рассветом, утром мне нужно было уходить в Алексеевку. Как ни радостно было с отцом, но в яме сидеть не сладко. А в Алексеевке все-таки свобода, и я ушел.

Жизнь моя в Алексеевке проходила, можно сказать, хорошо. Стал я чисто одеваться, по вечерам ходить на улицу. Были у меня друзья, особенно двое хороших. Это рядовой колхозник Баталин и фельдшер-акушер Лядов Иван Александрович. И вообще, в Алексеевке меня уважали за мой общительный характер, за мою веселость. Осенью девчата и ребята в праздники такие, как Покров, Казанская, Новый год, Масленица делали складчину, устраивали вечера с гармошкой и веселием и никогда меня не обходили, жилось весело.

Проживал я у друга Баталина Василия Николаевича и у его дяди Бокарева Павла Яковлевича. Летом клал печи, а зимой шил одежду. На своем жизненном пути в Алексеевке я встретил девушку Баталину Марию Федоровну. Она была рядовая колхозница, так как ее родители, Баталин Федор Тимофеевич и мать Баталина Мария Трофимовна были рядовые колхозники. А в то время был Сталинский закон, если глава семьи колхозник, то все члены семьи считались колхозниками и уж не имели права уходить из колхоза ни на какое другое предприятие. Но Маруся не любила колхоз и всячески избегала колхозную работу. То работала надомщицей от Соломинской ковровой фабрики, то сборщицей яиц по заготовке от государства. Ее часто назначали от колхоза то на торфоразработку, то на лесоповал в Архангельск, но она все это избегала и ей даже приходилось скрываться.

Мы с ней дружили года два, а потом решили пожениться. На Троицу 24 июня 1951 года, вечером, мои родители пришли к ее родителям свататься. Распили бутылку водки, посидели минут 30 и мы пошли на улицу, а родители остались беседовать. Вот и вся наша свадьба. С этой поры я стал проживать у Маруси, то есть у них в доме. Я продолжал работать по печному, а Маруся устроилась дояркой на живцехе. Мы стали думать, как устроить наш брак формально, так как у меня не было никаких документов. В этом деле мне помогла наша Усовская знакомая Ванина Анастасия Ивановна. Она была годом моложе меня. По молодости у меня с ней были хорошие отношения и нас с ней считали женихом и невестой. Но война сделала свое дело, и она вышла замуж за моего двоюродного брата Фатеева Александра Ивановича. Он работал трактористом и на нем была бронь, на войну его не брали. А она устроилась секретарем сельсовета, и к ней обратилась моя мама и сестра Валя с просьбой о выдаче мне свидетельства о рождении. Что она и сделала. Выписала этот документ, спасибо ей.

В Алексеевке в сельсовете был секретарь Потехин Николай Андреевич. Я с ним поговорил, можно ли по свидетельству о рождении заключить брак. Он говорит, а чего же, можно. И мы 22 октября зарегистрировались и пригласили его домой. Вечером он пришел, мы его хорошо угостили до пьяна и проводили домой.

В зиму я устроился работать на живцехе скотником, потом стал возить барду и воду коровам, а дома в свободное время по вечерам шил одежду по заказу, а весной и летом работал с Суслиным Михаилом Леонтьевичем по плотничьей части. В живцехе ремонтировали кормушки, готовили коровники к зиме. Однажды меня попросил сложить печь Кузнецов Александр Егорович, и мы с Михаилом Леонтьевичем стали класть. Сложили половину печи и на нас напал агент по налогу, свой же, Алексеевский, Манякин Николай Михайлович. Начал придираться, платим ли мы подоходный налог? Мы сначала думали, что он шутит, а он попер в дурь, и мы все бросили и ушли, две недели не приступали к работе. Его кое-кто из соседей стал стыдить: "Что ты делаешь, свой сельчанин, а так поступаешь?" И, по всей вероятности, стыдно стало ему. Он наказал, чтобы мы доделали, обещал не подходить, и мы доклали печь. А потом меня прораб взял в совхоз работать, и я стал там класть печки по квартирам и общежитиям. А в зиму опять на живцехе скотником.

В 1952 году 28 марта у нас родился первый сын Михеев Александр Николаевич. А в 1953 году мы решили построить свое жилье. Купили в селе Похвистневке небольшой дешевый домик за 600 руб., перевезли и построили с помощью моего отца. Первую зиму мы зимовали без пола, пол был земляной. Застелили его соломой. Солому через три дня меняли. Саша был маленький, ему было только год от роду. Он ходил по полу в самом низу, а в доме было холодно, внизу самый холод. У него даже опухали пальцы у рук. Потом, летом, мы постелили пол из досок.

Да, я забыл написать один случай, когда был еще холостым. Я шил одежду у Потапкина Ивана Паловича. Дело было к вечеру, жена его, Любовь Климентовна, ушла доить корову, а я разглаживал утюгом сшитые детали одежды. Вдруг заходит человек с полевой сумкой, стоит и молчит. Я поначалу подумал, что это с завода кто к Ивану Павловичу, так как он работал кладовщиком на заводе. Потом слышу - около двери с улицы какая-то возня. Я отложил в сторону утюг и к двери. А там Люба подоила корову и шла домой, столкнулась у двери с Махныкиным Николаем Михайловичем. Он в то время работал агентом по налогу и Люба, зная, что я занят шитьем, не пускала его в дом. А я, зная замашки Махныкина, в другую дверь вышел на улицу и ушел к Бокаревым. Так как я был раздетым, а было холодно, я одел одежду Павла Яковлевича и ушел к Боталиной куме Анне. Прошло некоторое время, я послал ее сына Шуру к Потапкиным посмотреть в окно, а было уже темно. Он сходил, пришел, сказал, что они там все еще сидят. Потом я пошел к своему другу Лядову Ивану Александровичу. Он говорит:
- Ну что, пойдем в кино?
- Как же я пойду, когда я разутый и раздетый, - и рассказал ему что произошло.

Он был отчаянным парнем и мы пошли их разгонять. Пришли к Потапкиным, а их там уже нет, они ушли, и Люба рассказала, что они приставали кто это был, а она не растерялась и сказала, что это ее брат, который живет на Садовом поселке. Почему он гладил утюгом? Да он просто баловался. А кто шьет одежду? Да это она сама для своих ребятишек. На этом она их и убедила, они ушли. Ну, мы с ним выпили. У меня была выпивка, закусили и пошли в кино. Сидим с ним в кино, вдруг заходит Махныкин Николай Михайлович и привел с собой милиционера Булушева Петра Федоровича. Мой друг Лядов Иван Александрович сразу сообразил и столкнул меня со скамейки, спрятал под нее. А они позыркали глазами по залу, увидели, что меня нет и ушли. На этом дело и кончилось.

А вот еще случай, когда у нас еще не было Саши. Я работал на живцехе, возил барду коровам. Вставал в три часа ночи и шел на конюшню запрягать лошадь. До восьми утра привозил восемь-девять бочек. И вот однажды со мной произошел несчастный случай. Привез восемь бочек, поехал за девятой и моя лошадь споткнулась около барденного бассейна и упала в ключ, по которому текла горячая барда и обварила себе весь зад, а в то время насчет лошадей было очень строго.

Мы с Марусей очень переживали. За порчу лошади сильно наказывали, и мы ждали наказания, но, слава Богу, обошлось. На второй, и третий, и четвертый день еще у троих человек лошади падали в барду, но благо, что в холодную. Этим мы и спаслись от наказания, так как было признано несоблюдение техники безопасности со стороны начальства. И тут начали ограждения делать около барденных бассейнов. Слава Богу, все обошлось.

Когда мы постелили пол, в нашем домишке стало уютно, чисто, и мы были очень рады, что у нас наконец-то свой дом. Но была лишь одна беда, что у меня кроме свидетельства о рождении не было никаких документов и я не стоял на воинском учете. Но, наконец, и эта проблема была решена.

Как-то зимним вечером пришел к нам Махныкин Николай Михайлович. Он в это время начал работать секретарем сельсовета и узнал, что я не стою на воинском учете. И вот стал с нами беседовать, как же мол так, ведь нельзя же так, за это и его самого могут наказать. Ну что же, мы его, конечным делом, угостили. Он выписал мне повестку в военкомат и подсказал, куда обратиться. Сказал утром ехать в Соседку, в военкомат. Я, конечно, боялся, но он обещал туда позвонить по телефону, чтобы со мной обошлись не так строго. Ну что ж, от судьбы не уйдешь, хотя и боязно мне было, но и надоело жить зайцем. В то время я работал на спирт-заводе, у нас была бригада 12 человек, мы грузили из буртов картошку и возили на завод. Я сообщил ребятам, что не выхожу на работу, так как вызывают в военкомат. И на второй день поехал. В военкомате погоняли по кабинетам. Военком сильно меня ругал, но, наконец, написал мне записку, чтобы я шел в сберкассу и заплатил сто рублей штраф, и с этой квитанцией, что дадут в сберкассе, завтра придить к нему же. Я сходил, заплатил, а утром пошел в военкомат, подал эту квитанцию. Часов в одиннадцать мне выписали военный билет, и я счастливый поехал домой.

На спирт-заводе работал механиком Сподонейко Алексей Петрович. Он жил у Ивановых. Как-то пришел к нам и попросил перешить ему костюм. Я ему перешил, ему очень понравилось. Мы с ним разговорились, и я попросил его взять меня работать внутрь завода. Когда кончалось сырье, завод останавливали на ремонт, все лето велись ремонтные работы, так что жилось не плохо.

Маруся с рождением Саши работать не стала. Мы купили корову, завели овец - полное хозяйство, не до работы. Потом, в 1955 году 30 октября родилась Зина. Саша уже подрос, ему шел четвертый год. Я уходил на работу, а он помогал маме нянчить Зину. Мама уходила за бардой корове, а он качает Зину в качке. Поставит посреди комнаты табуретку и представляет, что заводит патефон и поет песню "Авара я, авара я" из кинофильма "Бродяга". И таким образом он хорошо помогал маме.

В 1957 году 4 ноября родился Витя. Жизнь шла хорошо. Но в 1958 году наш завод закрыли по глупому постановлению Никиты Хрущева, которое он вынес. Якобы мелкие спирт-заводы не рентабельны и подлежат закрытию. И закрыли. И пошла жизнь кувырком. Людям стало негде работать. Кое-кто из Алексеевки выехал, но мы еще держались.

В 1959 году родилась Оля, и в этом году мы стали пристраивать к своему дому еще три стены. Нам помогали мои родители. Отец купил где-то старенький дом и перевез его к нам, пристроил к нашему дому три стены. Таким образом у нас появились кухня и горница. Стало жить попросторнее. Но в Алексеевке жизнь после закрытия завода стала ухудшаться с каждым годом. Работать было негде и оплачивали очень мало. Перебрасывали на разные работы. То подваживал корма на лошади. Ездили далеко, километров за десять в мороз и пургу, а платили мало. Я старался изо всех сил. Кроме совхозной работы зимой вечерами шил одежду, летом клал печи. Все старался, чтобы дети были сыты, одеты и обуты.

Дети росли на славу и радость родителям. Саша рано выучил все буквы и уже учился читать по слогам, а 1 сентября 1959 года он пошел в школу в первый класс. И когда он выучился хорошо читать, он занялся учить грамоте Зину. Он копировал своего первого учителя. В то время первый класс учил мужчина. Я сейчас не помню его фамилию и как его звали, но помню, как Саша менял голос, подражая своему учителю. Клал на табуретку букварь и указывал на букву. Он спрашивал Зину: "Это какая буква?" Спрашивал по-учительски, строго. Зина, в свою очередь, оказалась очень понятливой девочкой и таким образом Саша, учась в первом классе, выучил Зину читать букварь. И Зина в свои три с половиной года выучилась хорошо читать и ходила в библиотеку, брала детские книги и с увлечением читала. А в пять с половиной лет она стала читать газеты, в свои 5 лет и девять месяцев в 1960 году 1 сентября пошла в школу в первый класс. Мы ее не пускали, но она самовольно взяла сумку, положила туда букварь и ушла в школу, а там заявила, чтобы ее записали в первый класс. Но ей сказали идти домой и придти с мамой или папой. Она пришла домой в слезах, и я пошел с ней в школу. Зашли в учительскую. Там сидели двое: директор школы Боченков Димитрий Иванович и представитель из района Дубинин. Я сказал, что дочка хочет ходить в школу. Директор спросил, сколько ей лет. Я умышленно сказал, что ей шесть лет и десять месяцев. Директор сказал, придете через год. Зина обиделась и говорит: "Что же я приду через год и буду учить Вас грамоте?" И потянула районную газету, лежавшую на столе, начала читать статью. Дубинин смотрит, улыбаясь, и говорит Боченкову: "Возьми девочку в первый класс, но в журнал пока не записывай". И так Зина стала ходить в школу. До половины зимы ее не записывали в журнал. В половине зимы к нам пришла ее учительница Любовь Тимофеевна Игнатьева советываться, записывать в журнал Зину или нет. Посоветовавшись, решили записать, так как Зина училась на одни пятерки.

Ну а Витя с Олей были очень дружные между собой, очень любили друг друга. На улице напротив нашего дома всегда была лужа воды. Осенью, когда начинались морозы, эта вода замерзала. Они на этом льду играли, катались. И вот играют-играют и начнут целоваться, а люди, проходя мимо смотрят, интересуются и говорят, какие дружные дети. И так жизнь шла своим путем.

В 1965 году Витя пошел в первый класс, а в 1967 году пошла и Оля в первый класс. Мы жили в Алексеевке до 1968 года. Работать приходилось на всяких работах. Работал скотником, пастухом, на подвозе кормов, на стройке, банщиком, дрожжеваром, и везде платили мало. Самое большое - 40 рублей в месяц, а доходило и до 25 рублей. Благо, что я подрабатывал дома, шил одежду и клал печи, а то бы и не выжить. Я часто говорил: "Маруся, давай переедем в Кирсанов", но она никак не соглашалась. Она очень любила Алексеевку. Но, наконец, в 1968 году она согласилась, и мы с Сашей весной сели на велосипеды и поехали в Кирсанов.

Приехали в Прямицу к дяде Пете, и я пошел на откормочный совхоз, узнать насчет работы. Там мне пообещали работу и участок для застроя. Когда мы с Сашей вернулись домой, то стали думать, как нам быть с переездом, ведь денег у нас в запасе не было. А дома в Алексеевке покупать не стали, тем более наш, так как на вид наш дом был не очень важный. Мои родители жили в Усове, они построили дом с Зиной Михеевой один на двоих и жили вместе. Зина одна, а их двое. Но дом считался Зинин и она считалась хозяйка. Моей маме это не очень нравилось. Когда я к ним приезжал в гости, она все жаловалась на Зину. И вот мы решили отдать свой дом родителям, а они помогут нам здесь, в Кирсанове, построить дом. На том и решили. Родители согласились. Да еще и дали нам денег 500 рублей на покупку дома. Мы купили в Хилкове дом за 600 рублей, перевезли и построили. Хотя и с большими недоделками, но в зиму с 1968 на 1969 год зимовали уже в своем доме.

Еще в 1956 году в Алексеевке мы посадили сад 30 яблонь. Купили одну семью пчел. Стало о чем заботиться. К переезду в Кирсанов у нас уже было 15 семей.

В Кирсанове я работал на откормочном, на разных работах, а Маруся работала на сахарном заводе. Через два года, в 1970 году 1 апреля, я поступил на хлебзавод, где и проработал до пенсии. В 1971 году и Маруся перешла на хлебзавод и проработала до 1979 года до августа. Получив там увечье, она стала инвалидом второй группы. На группе прожила 8 лет и 4 месяца, и в 1987 году 3 декабря она умерла от рака желудка.

В 1990 году 18 ноября неожиданно и негаданно судьба свела меня с женщиной из Любичей Бубновой Антониной Федоровной. 18 ноября мы с ней познакомились и 27 декабря мы с ней расписались. А 23 января 1991 года мы с ней обвенчались. И слава Богу, живем благополучно. Спасибо детям за то, что они приняли ее любезно, а она, спасибо ей в свою очередь, относится к моим детям тоже любезно и отсюда идет в моей семье благополучие. Слава Богу. Спасибо покойной моей супруге Михеевой Марии Федоровне, что она подарила мне таких хороших детей.

Спасибо и второй моей супруге Михеевой Антонине Федоровне за то, что она любезно встречает и провожает моих дорогих детей. Это дар Божий за все мои страданья, выпавшие на мою долю в жизни. Я благодарю Господа Бога за все Его благодеяния, которые Он дал мне в моей жизни. Несмотря на все трудности и страдания, переживания и невзгоды, выпавшие в жизни, я не унываю, а считаю себя счастливым человеком, так как я прожил жизнь честно, добросовестно относился к работе, где бы ни работал. Я очень боялся, как бы кого не обидеть словом или делом, а также внушал своим детям, чтобы они были честными, трудолюбивыми и независтливыми. Слава Богу, что внушения мои не были напрасными. Дети мои и трудолюбивы, и честны, и независтливы. А это и есть мое счастье, за что благодарю Господа Бога.

А теперь, дети мои, жизнь моя прожита и жить осталось мало. Не знаю, сколько я проживу, год, два, три, а возможно пять или больше, но уже не столько, сколько прожил, а поэтому прошу Вас всех жить в дружбе и любви. Не завидуйте друг другу, любите друг друга и по силе возможности помогайте друг другу, как и заповедал нам Господь наш Иисус Христос в святом Своем Евангелии, "да любите друг друга", ибо этим исполняются все десять Заповедей Божиих. И еще раз прошу, живите дружно. А тем более Вы должны сплотиться, когда нас не будет на белом свете. И если меня не будет на белом свете, а мама Тоня останется одна, прошу не оставить ее без внимания, а также если я останусь один, то не забудьте и меня. А между собой, еще раз прошу, будьте дружны и любите друг друга.

Послесловие

Все было хорошо и жить было радостно. Но судьба сделала крутой поворот в моей жизни. 15 февраля 1998 года я попадаю в больницу с диагнозом аденома предстательной железы. Назначается двухэтапная операция. Первый этап был сделан 17 февраля, второй этап 30 июня. Обе операции прошли благополучно. Тоня ходила ко мне в больницу и ухаживала за мной дома. Все это хорошо, я благодарен ей за ее уход за мной. Все это хорошо, но пришла в наш дом вторая беда 1999 года 28 апреля. Тоне парализовало правую сторону, речь сохранилась. На скорой помощи ее отвезли в больницу. Месяц пролежала в больнице. Привезли домой, но она была бездвижная. Теперь мой черед ухаживать за ней. Но у меня после операции здоровье не важное, а тут во время ее парализации у меня поднялось давление 220 на 110. Врач сказал, выпей таблетку и ложись, а то кабы не случилось с тобой тоже самое. И такое давление стало, можно сказать, постоянно. А за Тоней ухаживать надо. А она, как привезли ее из больницы, стала какая-то невозможная. Ничего не угодишь, это не хорошо, это не так. Всех возненавидела, а особенно Олю, которая за ней всех более ухаживала в больнице, ежедневно ходила к ней, кормила и протирала ее. А дома я за ней ухаживал. Она лежала без движения, нужно подсунуть под нее чашку, чтобы она помочилась, и у нее постоянно был запор, приходилось ставить клизму спринцовкой и это через день, а то и на дню два раза. И все равно она была недовольная, упрекала меня, что я расходую много продуктов, трачу много денег. И эти упреки были постоянно, и я был вынужден на свою пенсию сам питаться и кормить ее и оплачивать все расходы на газ, на свет, за воду. В общем, все нужды оплачивал своей пенсией. Это началось с апреля месяца 2000 года.

В двухтысячном году в июне Тоня стала вставать и ходить с бадиком по комнате. Через полтора года парализации приехала навестить ее из Любичей племянница первого мужа, и стала частенько навещать. А Тоня, в свою очередь, стала еще агрессивнее и все твердила сдать ее в дом престарелых. А я говорил: "Никуда я тебя не сдам, буду ухаживать сам, пока мои ноги ходят, а когда ходить не будут, тогда видно будет". Но мои уговоры были тщетны, как не старался я сохранить супружеские обязанности и верность, не смог по своей слабохарактерности устоять перед ее характером. А тут племянница зачастила и уговорила ее на переезд к ней. 25 февраля приехала, собрала ее вещи, а 26 февраля на машине забрала и все вещи, и ее.

Ну что же делать, я пожелал ей доброго здоровья и проводил с миром. Бог с ней, пусть поживет у племянницы. А я как-нибудь буду жить один с Божией помощью. Хотя здоровье слабое, но надеюсь на помощь Господа Иисуса Христа и Пречистой Его Матери Пресвятой Богородицы.
Дети, прошу, не забывайте меня.

16 апреля 2002 года
Тоня вернулась ко мне, то есть домой. Живем вдвоем, оба больные. Решили продать дом, переехать поближе к Оле. Продали дом за 138 тысяч, купили квартиру в МСО за 90 тысяч. 19 мая переехали в квартиру. 25 июня 2002 г. Тоня умерла. Остался я опять один. Здоровье ухудшается, остается жить мало. Дети, после моей смерти, прошу Вас, живите мирно, любите друг друга и не забывайте нас грешных, ваших родителей. Хотя изредка, вспоминайте о нас.
2 июля 2002 года

Мои размышления

Россия!
Люблю я Русь народную
И русский вольный край,
Где тунеядцам места нет,
Где труженикам рай.
Еще, друзья, приметою
Отмечен я одной:
Язык - мое оружие -
Он ваш язык родной.
Без вывертов, без хитростей,
Без вычурных прикрас
Всю правду-мать по простому
Он скажет в самый раз.
Из недр народных мой язык
И жизнь, и мощь берет.
Такой язык не терпит лжи
Такой язык не врет.
У кривды голос ласковый
Медовые уста.
У правды речь укорная,
Сурова и проста.
У кривды сто лазеечек,
У правды - ни одной.
У кривды путь извилистый,
У правды - путь прямой.
В сапожках кривда, в лайковых
А правда - босиком.
Но за босою правдою
Пойдем мы прямиком!

Что не должно делать, чтобы жить Богоугодно.
Часто, для того, чтобы сделать то, чего мы желаем, нужно только перестать делать то, что мы делаем. Только посмотреть на жизнь, ведомую людьми в нашем мире. Посмотреть на Чикаго, Париж, Москву - все эти города, все заводы, железные дороги, машины, вооружение, пушки, крепости, книгопечати, музеи, 30-ти этажные дома и т.п. и задать себе вопрос. Что надо сделать прежде всего для того, чтобы люди могли жить хорошо? Ответить можно, наверное, одно. Прежде всего перестать делать все то лишнее, что теперь делают люди. А лишнее в нашем европейском мире это 99% всей деятельности людей.

О мужестве Христианской веры.
Говорят, что христианство - ученье слабости, потому что оно предписывает не поступки, а преимущественно воздержание от них. Христианство - учение слабости?! Хорошо учение слабости, основатель которого пострадал мучеником на кресте, не изменяя Себе и последователи которого насчитывают тысячи мучеников, единственных людей смело смотревших в глаза злу и восставших против него. И тогдашние насильники, казнившие Христа и теперешние насильники знают, какое это учение слабости и боятся более всего этого учения. Они чутьем видят, что это ученье одно, под корень и верно разрушает все то устройство, на котором они держатся. Гораздо больше силы нужно для воздержания от зла, чем для делания самой трудной вещи, которую мы считали добром. Надо не столько стараться сделать добро, сколько стараться быть добрым, не столько стараться светить, сколько стараться быть чистым. Душа человека как будто в стеклянном сосуде и сосуд этот человек может загрязнить и может держать чистым. Насколько чисто стекло сосуда, настолько светит через него свет истины - светит и для самого человека и для других.

И потому главное дело человека - внутреннее, в содержании в чистоте своего сосуда. Только не загрязняй себя и тебе будет светло, будешь светить и людям.

О молчании. Человек носитель Бога. Сознание своей Божественности он может выражать словами. Как же не быть осторожным в слове? Прежде думай, потом говори. Но остановись прежде, чем тебе скажут довольно.

Человек выше животности способностью речи, но он ниже его если болтает что попало.
Лучший ответ безумному - молчанье. Каждое слово ответа отскочит от безумного на тебя.
Отвечать обидой на обиду - все равно, что подкидывать дрова на огонь.
Чем больше хочется говорить, тем больше опасность, что скажешь дурное.
Большая сила у того человека, который умеет промолчать, хотя он прав.
Давай больше отдыхать языку, чем рукам.
Часто молчание лучший из ответов.
Семь раз проверь язык, прежде, чем начнешь говорить.
Надо или молчать, или говорить вещи, которые лучше молчания.

О смирении.
Истинное учение научает людей высшему добру - основанию людей и пребыванию в этом состоянии.
Чтобы обладать высшим благом, нужно, чтобы было благоустройство в семье. Для того, чтобы было благоустройство в семье, нужно, чтобы было благоустройство в самом себе. Нужно, чтобы сердце было исправно. Для того, чтобы сердце было исправно, нужны ясные и правдивые мысли.

Совсем отречься от себя - значит сделаться Богом. Жить только для себя - значит сделаться совсем скотом. Жизнь человеческая есть все большее и большее удаление от скотской жизни и приближение к жизни Божеской.

Может быть смиренным только тот человек, который знает, что в душе его живет Бог. Такому человеку все равно как судят о нем люди. Мудрецу сказали о том, что его считают дурным. Он отвечал: "Хорошо что еще они не все знают про меня - они бы еще не то сказали".

Часто самые простые, не ученые и не образованные люди вполне ясно сознательно и легко воспринимают истинное христианское учение, тогда как самые учебные люди продолжают коснеть в грубом язычестве. Бывает это от того, что простые люди большей частью смиренны, а учебные больше частью самоуверенны. Смиренных людей все любят. Мы все желаем быть любимыми, так как же не стараться быть смиренными.

Для того, чтобы люди могли жить хорошо, надо чтобы был мир между ними. А там, где каждый хочет быть выше других не может быть мира.
Чем смиреннее люди, тем легче им жить мирной жизнью.

Нет ничего сильнее смиренного человека, потому что смиренный человек отказывается от себя, дает место Богу.

Прекрасные слова молитвы! (Прииди и вселися в ны). В этих словах все. Человек имеет все то, что ему нужно, если Бог вселится в него. Для того же, чтобы Бог вселился в человека, делать нужно только одно - умалить себя, чтобы дать место Богу. Как только человек умалит себя, Бог тот час же вселится в него. И потому, для того, чтобы иметь все, что ему нужно. Человеку надо прежде всего смириться.

Чем глубже человек спускается в самого себя и чем ничтожнее он представляется себе, тем выше он поднимается к Богу.

Остерегайтесь мысли, что вы лучше других и что у вас есть такие добродетели, каких нет у других. Какие бы ни были ваши добродетели, они ничего не стоят если вы думаете, что вы лучше других людей.

О спасении.
Если люди говорят вам, что не надо во всем добираться до правды, потому что полной правды никогда не найдешь, не верьте им и бойтесь таких людей. Это самые злые враги не только истины, но и ваши. Они говорят только потому, что сами живут не по правде и знают это и хотели бы, чтобы и другие люди жили так же.

Знающий других людей - умен, знающий самого себя - просвещен. Побеждающий других - силен, побеждающий самого себя - могуществен.
Тот же, кто знает, что умирая он не уничтожается - он вечен.
Если рай не в тебе самом, то ты никогда не войдешь в него.

Человек от рождения и до смерти хочет себе добра, и то что он хочет то и дано ему если его ищет там где оно есть! В любви к Богу и людям.

У каждого свой крест, свое иго. Не в смысле назначения жизни. И если мы смотрим на крест не как на тягость, а как на назначение жизни, то нам легко его нести, когда мы кротки, покорны, смиренный сердцем. А еще легче, когда мы отрекаемся от себя. А еще легче, когда мы несем крест этот на каждый час, как учит Христос. А еще и еще легче, если мы забываем в работе духовной, как люди забывают себя в работах мирских. Крест, посланный нам, это то над чем надо работать. Вся жизнь наша - это работа. Если крест - болезнь, то нести ее с покорностью, если обида от людей, то уметь воздавать добром на зло, если унижение, то смирится, если смерть, то с благодарностью принять ее.

Спаси Господи, всех правомыслящих людей.
Свет в тьме светит и тьма не объяла Его.