Бори́с Бори́сович Андро́никашвили (груз. ანდრონიკაშვილი, ბორის, реальная фамилия Пильняк, также Андроникашвили-Пильняк; 28 октября 1934, Москва - 1996) - русский писатель, актёр и сценарист. Член Союза писателей РСФСР с 1979 года.

• 1 Биография
• 2 Семья
• 3 Фильмография
  • 3.1 Актёр
  • 3.2 Сценарист
• 4 Библиография
• 5 Примечания
• 6 Ссылки

Биография

Родился 28 октября 1934 года в Москве в семье писателя Бориса Пильняка (псевдоним Бориса Андреевича Вогау) и актрисы Киры Георгиевны Андроникашвили. В 1937 году отца арестовали по обвинению в муниципальных грехах. Мама, боясь за судьбу отпрыска, выслала его в Тбилиси к бабушке, которая усыновила внука и отдала ему свою фамилию - Андроникашвили. В юношестве отправился в Батуми, где поступил Батумское мореходное училище.

Сначала 1950-х уехал в Москву, где поступил на сценарно-киноведческий факультет ВГИКа, который закончил в 1959 году. Будучи студентом познакомился со собственной первой супругой Людмилой Гурченко. В 1959 году у их родилась дочь Маша, а спустя три года их брак распался. После чего 5 лет встречался с Нонной Мордюковой. Они желали пожениться, но дело до женитьбы так и не дошло. 2-ой супругой Бориса Андроникашвили стала художница Русудан Хантадзе, с которой он прожил до конца собственных дней. В браке у их родились дочь и отпрыск.

Семья

• Предки:
  • Отец - Борис Андреевич Пильняк (1894-1938), писатель, осуждён и расстрелян в 1938 году. В 1956 году реабилитирован.
  • Мама - Кира Георгиевна Андроникашвили (1908-1960), актриса и режиссёр, княжна рода Андроникашвили, в 1938 году репрессирована. Реабилитирована в 1956.
• Тётя - Нато Вачнадзе (1904-1953) - актриса, Народная артистка Грузинской ССР, Заслуженная артистка РСФСР.
• Двоюродные братья (сыновья Нато Вачнадзе):
  • Эдуард Николаевич Шенгелая (р. 1933) - кинорежиссёр.
  • Жора Николаевич Шенгелая (р. 1937) - кинорежиссёр.
• Жёны:
  • Людмила Марковна Гурченко (1935-2011) - актриса, режиссёр, певица, Народная артистка СССР.
  • Нонна Викторовна Мордюкова (1925-2008) - Народная артистка СССР.
  • Русудан Хантадзе - художница.
• Детки:
  • Мария Борисовна Королёва (урождённая Андроникашвили, р. 1959), дочь Людмилы Гурченко.
  • Кира Борисовна Андроникашвили (р. 1970), дочь Русудан Хантадзе.
  • Александр Борисович Андроникашвили (р. 1973), отпрыск Русудан Хантадзе.

Фильмография

Актёр

1957 - Отарова вдова - князь Арчил

1966 - Игра без ничьей - эпизод

1975 - Не веруй, что меня больше нет

1977 - Гобой

1988 - Житие Дон Кихота и Санчо

1996 - Погибель Орфея

1998 - Тут рассвет

Сценарист

1974 - Капитаны

Библиография

1973 - Август месяц. Повести и рассказы.

1977 - Красноватые жеребцы. Рассказы.

1977 - Мандариновый сберегал. Повести и рассказы.

1984 - Розы на марше. Повести и рассказы.

1987 - Странички прошедшего читая…

1989 - Дон Алонсо: роман, рассказы. ISBN 5-265-00882-9

1989 - О моём отце // Дружба народов, 1989, № 1. с. 147-155

1992 - Надежд питомцы золотых. ISBN 5-244-00520-0

2007 - Избранное. Том 1. Чудеса. ISBN 978-5-7784-0355-0

2007 - Избранное. Том 2. Суббота, воскресенье. ISBN 978-5-7784-0356-7

// Фото: Андрей Башлаков/Starface.ru

В сознании простых людей она была и остается народной артисткой. Да, ее не жаловала богема, ссылаясь на тяжелый характер великой примы, неуживчивость и прямоту суждений. Людмила Гурченко отвечала тем же: она не умела жить посередине и ее лишенные всякой дипломатии выпады отличались жесткостью, способностью ранить оппонента в самое уязвимое место. Порой казалось, что ее знаменитые «пять минут» будут продолжаться вечно: звезда советского и российского кино всегда была в прекрасной форме.

Конечно, это обстоятельство сильно влияло на мужчин, которые попадали в орбиту ее обаяния. Умная, обольстительная звездная женщина любила без остатка, чего иногда нельзя было сказать о тех, кого она выбирала сердцем. Сегодня мы расскажем о мужчинах, которые сыграли в ее судьбе разные роли и определили в какой-то степени ход жизни блистательной актрисы.

Отношения с Василием Ордынским , можно сказать, первым неофициальным мужем Людмилы Гурченко до сих пор покрыты завесой тайны. Впервые он увидел ее на курсе ВГИКа. И «чумовая» девчонка из Харькова так запала ему в сердце, что уже известный режиссер без ума влюбился в юную студентку. Разница в возрасте нисколько не смущала Василия Ордынского, он словно переживал вторую молодость. Близкие отношения с Люсей Гурченко стали известны его окружению. И когда Ордынский предложил ее на главную роль в своем фильме «Человек родился», худсовет «встал насмерть» на защиту советской морали и едва ли не единогласно отверг кандидатуру Гурченко.

Они были вместе чуть больше года. И кто из них первым решил расстаться, так и не выяснено. По слухам, которые в избытке бродили за кулисами артистического мира, это сделал, скрепя сердце и страдая, - Василий Ордынский. Возможно, он втайне продолжал любить Людмилу Гурченко и негласно помогать ей в карьере.

Едва улеглись волнения и страсти вокруг юной артистки и о ее романе с Ордынским стали порядком забывать, как Людмила Гурченко преподносит добропорядочной публике новый сюрприз. Она неожиданно выходит замуж за студента сценарного факультета Бориса Андроникашвили , с которым познакомилась на курсе и закрутила бурный роман. Ее подруги по учебе завистливо кусали себе локотки и не переставали удивляться: чем же такая замухрышка из Харькова взяла писаного красавца? А эту «замухрышку» заприметил сам Эльдар Рязанов и пригласил ее на роль Леночки Крыловой в знаменитом фильме «Карнавальная ночь».

Брак с Андроникашвили не принес Людмиле ожидаемого семейного счастья. Даже родившаяся дочь Мария не скрепила его, он рушился буквально на глазах Гурченко. Борис часто пропадал из дома, о его изменах доносили «лучшие подруги» Людмилы. Образно говоря, в космосе ее чувств он стал инородным телом: прекрасным – и чужим. Впрочем, так оно и было. Уподобившись Нарциссу, Борис упивался своей внешностью и любовными успехами, пока вдруг не обнаружил, что нежданная всенародная слава супруги – экранной Леночки Крыловой сильно ранит его мужское самолюбие. И поэтому он старался мелкими придирками, чуть ли оскорблениями отыграться за свои упущенные шансы в карьере. Развод был тяжелым и дался Людмиле Гурченко нелегко. Впервые она в жизни поняла, что жертвенная любовь в большинстве случаев приносит одни несчастья и страдания.

«…Он как-то талантливо умел жить рядом, будучи только на своем берегу. С невероятной силой воли приходилось учиться жить вдвоем в одиночестве…», - вспоминала позже в своей книге «Люся, стоп!» Людмила Гурченко.

О втором официальном муже – Александре Фадееве-младшем можно было сказать лишь одно: в качестве супруга он случайно «застрял» на жизненном пути Людмилы Гурченко. Да и встретились они довольно странно: в ресторане ВТО – излюбленном месте московской богемы. Короткого знакомства хватило, чтобы вскоре Людмила Гурченко вышла за него замуж. Новый избранник актрисы (тоже актер) с неба звезд не хватал, ему было достаточно лавров отцовской славы, чтобы существовать на этом свете вольно и безбедно. И приемный сын известного советского писателя неплохо пользовался этим. Он был завсегдатаем ресторанов, за щедрые чаевые его обожали молоденькие официантки. Праздник жизни для Александра продолжался с утра до ночи. И поэтому возникал вопрос: разве мог такой «занятой» человек стать опорой в семье, подставить крепкое мужское плечо в случае беды. Гурченко вскоре осознала свою ошибку – и развелась. Два года совместной жизни можно было считать досадным прочерком в своей судьбе…

Брак между Иосифом Кобзоном и Людмилой Гурченко по существующим советским меркам можно было считать идеальным. Две звезды, находящиеся на пике популярности, вполне были способны создать образцовую семью с высокими культурными запросами. Да и начиналось у них все романтично: мимолетная встреча в коридоре Всесоюзного театрального общества предопределила будущие отношения. Иосиф умел ухаживать за женщинами, и он нашел «ключик» к сердцу звездной женщины. И многим поклонникам таланта Кобзона и Гурченко казалось, что этот семейный брак будет долгим и счастливым. Правда, они не подозревали о том, что порой жизнь под одной крышей двух недюжинных людей, выливается в войну характеров. Так случилось и на сей раз. Три неполных года совместного брака прошли в мучительной и постоянной борьбе быть победителем. В итоге Людмила Гурченко проявила удивительную для женщины принципиальность и первой подала на развод. Видимо, она не нашла в Иосифе Кобзоне черты характера мужчины, которые вписывались бы в рамки ее запросов. И две звезды расстались, чтобы в будущем никогда не иметь близких отношений. Об этом браке Людмила Гурченко в книге «Люся, стоп!» написала следующие строки:

«Ему так нужен был рядом режиссер его внешности, репертуара. Большие возможности не заменят вкуса, стиля. Те считанные дни за неполных три года принесли такую головоломку».

Однажды в интервью «Российской газете» Людмила Гурченко с грустью признается: «Я как-то не очень много видела талантливых, «штучных» людей, которые были бы в полном порядке. Что такое счастье в бытовом понимании? Утром ты идешь на любимую работу, а вечером возвращаешься к любимой семье, где тебя ждут. Но я такого почти не встречала».

Четвертым официальным мужем Людмилы Гурченко был Константин Купервейс - талантливый молодой пианист. Они познакомились на концерте во время Московского кинофестиваля. И как-то так получилось, что они сошлись довольно быстро, несмотря на разность характеров и на разницу в возрасте (Константин был моложе Гурченко на 14 лет). Прогулки при луне по ночной Москве, незабываемый медовый месяц в Севастополе – Людмила начинала свою жизнь как бы заново, но с прежней романтической уверенностью, что наконец-таки встретила свою судьбу. Семейный брак длился около девятнадцати лет. Кто-то говорил, что он был едва ли не рабом ее привычек, чуть ли не прислугой в семейном доме. Однако никто не мог отрицать того факта, что он находился под обаянием этой женщины, во власти ее неукротимой воли. Везде и всюду Людмила Марковна ощущала на себе его нежную заботу. Она могла положиться на мужа в любом деле, потому что была полностью уверена в его любви и привязанности. И для нее словно громом среди ясного неба было признание Константина, что у него есть другая женщина, к которой он хочет уйти. Для признанной звезды этот развод был тяжелым ударом. Она с горечью написала в книге «Люся, стоп!»: «Я уходила из браков. Потому особенно снимаю шляпу перед Костей. Вот это артист. Артист-тонкач. Так великолепно играть!»

Сергей Сенин – последний, пятый муж Людмилы Марковны, с которым она познакомилась на съемках фильма «Секссказка», был чем-то похож на ее отца.

В интервью журналу «Караван историй» он признался, что, несмотря на разницу в возрасте в 25 лет, он всегда называл Людмилу Марковну «дочкой». Сергей Сенин отметил в этой удивительной женщине то, что она никогда не занималась поиском мужчин – она всю жизнь искала только отца. И последние годы она постоянно вспоминала о нем. Отец был для Людмилы Марковны единственным любимым человеком, на которого она всегда могла опереться в трудную минуту, излить больную душу. Поэтому она, наверное, так и потянулась сердцем к Сергею Сенину, угадав в нем знакомые черты. Он будет с Людмилой Гурченко до последнего вздоха, и она умрет у него буквально на руках.

С уходом из жизни великой актрисы мы потеряли символ эпохи, звезду, блиставшую невероятным талантом. И без ее искрометного образа, без знаменитых «пять минут» многие больше не видят мир искусства.

В каждом из своих вокальных концертов Людмила Гурченко непременно исполняла знаменитую песню из кинофильма «Простая история», где есть слова «ну как на свете без любви прожить?» А феерическая личная жизнь актрисы, словно олицетворявшей это чувство, давала на тот поэтический вопрос ответ однозначный: никак невозможно. До конца дней ее страстная натура была открыта для любви.

Василий Ордынский

С Василием Ордынским Люся Гурченко встретилась во ВГИКе, куда поступила сразу после окончания средней школы в Харькове. К моменту знакомства ей было 18-лет, ему – 30. Тоже вгиковец, только учился на режиссерском факультете и институт уже окончил. Фронтовик, прошел всю войну командиром минометной роты. Общение юной студентки с молодым режиссером быстро преобразовалось в головокружительный роман, который в 1953 году привел влюбленных в загс. Эта информация превалирует в разных источниках. Но есть и другая, по которой брак этот оставался гражданским.

Василий Ордынский. Кадр из фильма «Щит и меч» (1968)

Как бы то ни было, но в период учебы на втором курсе Гурченко получила от своего бойфренда приглашение сыграть главную роль в фильме «Человек родился». Однако, по слухам, кто-то из «доброжелателей» поставил в известность членов худсовета об их любовной связи. Мэтры посчитали аморальным протежирование любовницы, потворствовать этому не стали и назначили на роль другую артистку - Ольгу Бган. И все же постановщику удалось «втянуть» свою возлюбленную в картину - утвердил ее кандидатуру на озвучание той самой роли…

Также Василий переселил харьковчанку Люсю из подмосковного общежития в свою квартиру. Однако совместная жизнь влюбленных не заладилась, супружеский союз продержался немногим больше года. Впоследствии оба умалчивали о причинах развода. Только однажды актриса обмолвилась, что «не сумела простить измену». Но другие данные свидетельствуют, что инициатором расставания был Ордынский.

Борис Андроникашвили

Едва произошло расставание с Василием, Люсю охватило новое чувство. Избранником стал также вгиковец - студент сценарного факультета Борис Андроникашвили. Обаятельный 22-летний грузин, интеллектуал и красавец, музыкант, сын писателя Бориса Пильняка и княжны Киры Георгиевны Андроникашвили - актрисы и режиссера. По материнской линии он был продолжателем знаменитой кинематографической династии Шенгелая (его тетя - актриса Нато Вачнадзе, мать режиссеров Георгия и Эльдара).

Борис Андроникашвили. Кадр из фильма «Отарова вдова» (1957)

С Людмилой Борис случайно столкнулся в институтской столовой. Она, увидев такого мачо, аж выронила поднос. Он его поднял. Роман начался мгновенно, резво стал набирать обороты и закончился свадьбой. Гурченко завидовали многие вгиковские девчонки. И не только из-за ее головокружительного романа с раскрасавцем Борей - мечтой каждой из них. К этому моменту слава Людмилы Гурченко была в зените - она уже сыграла свою «звездную» роль в фильме Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь», и чувствовала себя счастливой во всех отношениях. По ее собственному признанию, мужа своего буквально боготворила и возносила хвалу Господу за то, что он их соединил в пару.

Через год после заключения официального брака у супругов родилась дочь Мария. Однако три годя спустя, а именно в 1960 году, Борис и Людмила расстались. По рассказам знакомых, немалую роль в разрыве отношений, помимо разности и взрывоопасности характеров, сыграло расхождение по творческим позициям: во-первых, мужу категорически не нравилось видеть свою жену в амплуа комедийной артистки, а во-вторых, ее оглушительный успех ущемлял его мужское самолюбие.

И все же вряд ли это могло стать решающим фактором: характеры притираются, амплуа меняются, успех проходит… Гораздо более весомая причина крылась в образе жизни, который стал вести Борис. В своих мемуарах актриса признавалась: «Он талантливо умел жить рядом, находясь лишь на своем берегу. А мне с немыслимой силой воли приходилось обучаться жизни вдвоем в одиночестве…» Дело в том, что супруг семейным делам предпочитал жизнь вольную, компанейскую, пьяную и любвеобильную. «Добрые» подружки не преминули посвятить молодую жену, погруженную в хлопоты о ребенке, как о времяпрепровождении ее супруга, так и о его многочисленных романчиках.

Гурченко не стала уточнять подробности и выяснять отношения, избежала также сцен ревности, которые при ее таланте могла бы исполнить с блеском. Вместо этого, приняв произошедшее как факт, решила себя от такой данности избавить, после чего подала на развод, который проходил крайне тяжело. В результате этого замужества Людмила Марковна сформулировала для себя основополагающего табу: на жертвенную любовь, приносящую только страдания, и на повторное рождение детей, которые вынуждают погружаться в пучину домашних забот. И, вычеркнув навсегда бывшего мужа из своей жизни, также категорично лишила дочь Машу возможности общения с родным отцом.

После развода Борис стал жить гражданским браком с Нонной Мордюковой, а Людмила два года спустя снова вышла замуж.

Александр Фадеев

Встреча с актером Александром Фадеевым-младшим (сын известной артистки МХАТа Ангелины Степановой и приемный сын знаменитого писателя Александра Фадеева - автора «Молодой гвардии»), произошла в модном ресторане ВТО, где в советское время собиралась творческая богема. Балагур, ловелас и кутила, Саша моментально очаровал молодую одинокую актрису и очаровывался ею сам. Скоротечный роман очень скоро завершился женитьбой.

Молодожены переселились в кооперативную квартиру «на Маяковске», купленную для них Люсиной свекровью. И все же решение о совместном проживании в браке было явно опрометчивым и необдуманным. Разочарование не замедлило себя ждать. Просуществовав два года, союз распался.

Связав себя брачными узами, Александр ничего менять в своей жизни не захотел. Он оставался несостоявшимся артистом и завсегдатаем ресторанов, посещение которых завершалось безудержными загулами, благо отцовские деньги позволяли жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая.

К сожалению, для семьи это прекрасное ничегонеделание мало что могло дать. Плюс ко всему, молодой человек безудержно свою жену ревновал. Говорят, однажды в сильном подпитии, терзаемый муками ревности, даже выстрелил в нее из охотничьего ружья. К счастью, промахнулся… Характеризуя это свое замужество, Людмила Марковна говорила, что тот брак ничего не дал ни одному из супругов, называла его «досадной ошибкой» и «прочерком» в своей жизни.

Анатолий Веденкин

Близкие отношения Людмилы Гурченко с артистом Анатолием Веденкиным продлились недолго. Встретились они в 1972 году на съемках фильма-мюзикла «Летние сны». Погружение в экранные образы супругов, привело к возникновению чувственной близости в реальной жизни. За развитием романа абсолютно непохожих друг на друга людей наблюдала вся съемочная группа…

Анатолий Веденкин и Людмила Гурченко. Кадр из фильма «Летние сны» (1972)

Борис Диодоров

Некоторые источники утверждают, что еще одним официальным мужем Людмилы Марковны был Борис Диодоров - народный художник России, профессор, главный художник издательства «Детская литература», проиллюстрировавший более трех сотен книг, среди которых великолепные иллюстрации к сказкам Ганса Христиана Андерсена. На самом деле зарегистрированного брака не было. А был непродолжительный роман - пылкий и бурный. В ходе которого Борис Аркадьевич называл свою возлюбленную «женой», что и послужило поводом для путаницы.

Вспыхнувшее чувство Бориса к Людмиле было столь сильным, что он расстался со своей законной супругой - известной художницей Натальей Кормушиной, в браке с которой прожил 16 лет. В их доме и произошло знакомство Гурченко и Диодорова. Как рассказала в одном интервью Тамара Валентиновна, у них в квартире на проспекте Вернадского часто собиралась столичная творческая интеллигенция, и… «Однажды Высоцкий привел к нам Люсю. Мы знали, что между ними были отношения. Не так, чтобы роман - просто переспали. О том, что Гурченко очень любвеобильна, знали все на «Мосфильме»».

Борис Диодоров. Фото: Виктор Великжанин/Фотохроника ТАСС

Инициированная Владимиром Высоцким встреча художника и актрисы, привела к уходу Бориса из семьи и переезду на квартиру Людмилы. По мнению близких, Диодоров - человек «тихий, спокойный, жизнерадостный и ведомый» - поддался страстному темпераменту актрисы, которая в тот период в профессии была не востребована и от того, по рассказам очевидцев, сильно выпивала. Также говорилось, что Гурченко на своего любовника «давила ужасно», и если бы ему не удалось год спустя все-таки вырваться из-под ее влияния, его жизнь пошла бы под откос. При этом с Машей - дочкой Людмилы Марковны - у Бориса Аркадьевича сложились идеальные отношения.

Сам он вспоминал о своем браке так: «Люсин характер проявлялся невыносимо, она раздражалась по малейшему поводу и без. А я старался во всем ее поддерживать, взвалил на себя все бытовые проблемы и фактически превратился в ее прислугу… Этот брак ничем, кроме развода, закончиться не мог».

Иосиф Кобзон

На самом деле расставание произошло по инициативе Людмилы - она влюбилась в уже тогда успешного артиста Москонцерта Иосифа Кобзона. Нечаянная встреча в коридоре ВТО (Всесоюзного театрального общества) дала старт будущей интимной связи, а затем и супружескому союзу, просуществовавшему неполных три года - с 1967 по 1970-й. Этот брак оба супруга впоследствии считали колоссальной ошибкой. Тем не менее, с Машей новый отчим был дружен, лично провожал девочку в первый класс…

Иосиф Кобзон. Фото: из личного архива

Жизнь супругов была неистовой - шумной, с раздорами и громкими скандалами. Люди из их близкого окружения вспоминали, что порой дело доходило до рукоприкладства. Причем, обоюдного. По рассказам, Людмила Марковна однажды на подъеме эмоций запустила в Иосиф Давыдовича утюгом, угодившем ему в голову.

Много ле т спустя певец рассказывал, что регистрировать брак они не планировали, а совершили этот шаг из-за того лишь, что на гастролях им отказали в совместном поселении в гостиничном номере. Вспоминая о тех отношениях, Кобзон однажды признался: «Мы были очень сильно увлечены друг другом, и мне нравилось обладать такой красивой, популярной актрисой. Отовсюду вез ей подарки, цветы. Мы были потрясающими любовниками, и секс наш происходил везде, где только нам случалось увидеться…»

Людмиле Марковне запомнилось другое: «Ничего хорошего в этом браке не было, - признавалась она. - Выходишь к машине, подаренной супругом, и видишь там проститутку с улицы… Это просто грязно». В автобиографической книге актриса писала: «Ему необходим был рядом режиссер его репертуара, внешности. Большие возможности не заменяют вкуса, стиля».

Константин Купервейс

Если Иосиф Кобзон был младше своей первой жены на два года, то разница в возрасте Людмилы Марковны со своим следующим, гражданским, мужем - пианистом Константином Купервейсом - была более существенной и составляла 14 лет. Что не стало препятствием ни для их 18-летней совместной жизни (с 1973 по 1991 годы), ни для того, чтобы 14-летняя дочка актрисы стала называть Константина Тобяшевича «папой», хотя он был взрослее ее всего лишь на десять лет.

Встреча будущих супругов произошла на концерте, проходившем в рамках Московском кинофестивале. Дальше актриса позвала пианиста на озвучание своего фильма, а он ее - на свой день рождения. Потом были романтические прогулки по Москве, затем совместная поездка в Севастополь. Гурченко признавалась, что ощущала себя абсолютно счастливой, чувствовала, что наконец-то дождалась - встретила мужчину своей мечты, с которым сможет начать жизнь с чистого листа.

Своего избранника она обожала и властвовала над ним. А он, талантливый музыкант, ради супруги пожертвовал всем, и в первую очередь собственной карьерой. Прежде всего Константин стал постоянным аккомпаниатором Гурченко, и с этой поры все программы актрисы, включая широко известные циклы «Любимые песни» и «Песни войны», они готовили сообща. Но не только. Купервейс являлся также директором Людмилы Марковны, администратором и секретарем. В анкетах, в графе «специальность», писал: «Муж Гурченко».

Лелея жену, неустанно о ней заботясь, потакая ее прихотям и капризам, способствуя приумножению славы, сам он всегда оставался в тени. Впоследствии сожалел об этом. Однажды признался, что у него стали сдавать нервы, потому что был вымотан и психологически истощен бесконечными придирками супруги. Вспоминал и такой эпизод: как-то, разгневавшись на незаслуженно обидевшую его жену, он в ярости кинул телефон в стену. После чего из уст Людмилы Марковны, сохранявшей в этот момент подчеркнуто железобетонное спокойствие, прозвучала реплика: «Взбунтовался?! Восстание рабов».

Константин Купервейс. Фото: facebook.com

То «восстание» произошло импульсивно, но оно предшествовало бунту осознанному - Константин Купервейс сам покинул свою возлюбленную. Признание в том, что у него появилась другая женщина, стало для Людмилы Марковны внезапным и жестоким ударом. Такого она не ожидала. Описывала в мемуарах эту ситуацию приблизительно так: «Всегда я уходила из браков. И поэтому перед Костей особенно снимаю шляпу. Вот это артист-тонкач! Так великолепно играть!» Она не подозревала ничего.

Сергей Сенин

Вскоре после расставания, Гурченко встретилась с Сергеем Сениным. Младше своей избранницы на 26 лет, он - продюсер и бизнесмен, оставался мужем актрисы до последнего ее дня. Сергей Михайлович - одессит, окончив Инженерно-строительный институт, поработал лаборантом, после чего устроился на Одесскую киностудию. В 1993-м году он продюсировал фильм «Секссказка», на съемках которого повстречался с Людмилой Марковной. Актрисе тогда было 58 лет. Сенину - 32 года, и он был примерным семьянином, отцом малолетней дочери.

Отношения с Гурченко раскручивались стремительно, словно в вихре, свидетелем чему являлись все члены съемочной группы. Жена продюсера, узнавшая про измену супруга, подала на развод, что дало ему возможность, избежав юридической волокиты, оформить расторжение брака и немедля заключить новый - с Гурченко. Их союз продлился 18 лет. Правда, отношения с Марией - дочерью Людмилы Марковны, у Сергея Михайловича так и не «слепились».

Людмила Гурченко и Сергей Сенин. Фото: East News

Все эти годы продюсер посвятил служению своей «звездной» супруге. Продюсировал картины, где она играла себя («Пестрые сумерки» и «Перезагрузка»), «заваливал» новыми проектами, например, благодаря ему воплотилась мечта всей жизни актрисы - она сыграла в фильме-мюзикле, короткометражке «Люблю».

По рассказам знакомых, их брак держался на любви, взаимопонимании и уважении. Муж как характером, так и внешностью, напоминал актрисе отца - баяниста-самоучку, которого она обожала, боготворила, который был ее идеалом. Сергей, воспринимая жену, как маленькую девочку, звал ее «дочкой», а она называла супруга «папой».

Людмила Марковна умерла дома, рядом находился муж. Позже из его рассказа станет известно, что «Люся лишь успела вскрикнуть, после чего упала замертво».

Аслан Ахмадов

Когда легендарную Людмилу Гурченко провожали в последний путь, у гроба с телом актрису рядом с ее супругом присутствовал Аслан Ахмадов, также принимая соболезнования. Стилист и фотограф, дизайнер и режиссер, с которым Людмила Марковна поддерживала загадочные отношения в последний период жизни, вызывал горячий интерес СМИ.

Аслан А хмадов и Людмила Гурченко. Фото: East News

Молодой человек неотрывно находился рядом с Людмилой Марковной, гулял с ней под ручку по Крещатику в Киеве и по центральным улицам столицы, снялся в ее последнем фильме «Пестрые сумерки». Будучи гостьей программы «Пусть говорят», Гурченко неожиданно задала Малахову вопрос: «А почему, Андрей, ты не спросил у меня, влюблена ли я?» Ведущий тут же адресовал ей этот вопрос и получил исчерпывающий ответ: «Да, представь, я влюблена! В Аслана. Он, знаешь, меня как обнимает? Крепко-крепко!»

Аслан родом из Азербайджана, появился на свет в 1973 году. По образованию - театральный режиссер, выпускник Бакинского института культуры. Воплощал множество разнообразных креативных проектов. Переехав в Москву, занялся фотографией, стал сотрудничать с популярными глянцевыми журналами, благодаря чему приобрел известность среди знаменитостей. И они давали согласие на персональные фотосессии Ахмадова, зачастую откровенно эпатажные, эротические. Познакомившись с Людмилой Марковной, Аслан стал ее личным стилистом и фотографом. Организовывал успешные фотовыставки, посвященные актрисе.

Был ли Ахмадов последней любовью легендарной артистки, как считают многие, или нет, остается загадкой. Ее признание: «Я влюблена в Аслана и в то, что он делает», - трактовалось по-разному. Но то, что фотограф стал близким другом Людмилы Марковны и, кстати, ее законного мужа - это факт неопровержимый.

Она пять раз была замужем, имела много поклонников. Ее бурная, страстная и влюбчивая натура, как признавалась Людмила Гурченко, требовала выхода. А ее многочисленные мужчины были в каком-то роде временными светлячками, которые летели на яркий огонек, чтобы погреться в его лучах и показать себя. Сегодня уже ни для кого не секрет, что они зачастую очень умело использовали народную известность Людмилы Марковны, извлекая для личной персоны немалую выгоду. Впрочем, Гурченко никогда не была «девочкой» для битья. Она обладала сильным и властным характером, порой капризным до неприличия. И надо признать, что совместная жизнь со звездой была далеко не сахарной.

Василий Ордынский

Фото кадр из фильма «Щит и меч»

Первым возлюбленным восемнадцатилетней Люси был кинорежиссер Василий Ордынский. С ним Гурченко познакомилась на втором курсе ВГИКа. Завязавшийся между ними роман продлился не более года. Для Людмилы все произошедшее осталось как бы за кадром, лишь штрихом в начинающейся биографии актрисы. Спору нет: определенная выгода в этих отношениях была. Василий Ордынский даже пригласил ее на главную роль в одном из своих фильмов. Но члены худсовета, блюдя честь и совесть советского кино, дали полный отказ юной артистке. И все же статус «пассии» довольно известного режиссера дал о себе знать. Иначе бы ее не пригласили на главную роль в фильме Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь», который принес Людмиле Гурченко феноменальный успех и всенародное признание.

Борис Андроникашвили

Фото кадр из фильма «Отарова вдова»

Расставание с Ордынским прошло легко и безболезненно. Вскоре на ее жизненном пути встретился Борис Андроникашвили – студент сценарного факультета ВГИКа, признанный кумир девушек курса, с неотразимой внешностью. Людмила, сама того не ведая, поддалась чарам эффектного молодого человека и вышла за него замуж. Борис стал первым официальным мужем Гурченко и отцом единственной дочери актрисы – Маши. После двух лет совместной семейной жизни они расстались: «лед и пламя» в отношениях оказались совершенно несовместимыми.

Фото кадр из фильма «Любимая женщина механика Гаврилова»

С детства я влюблялась на всех перекрестках и во всех киногероев, если «в него были зубы як мел, вусы як у Буденага». Короче, во всех «чернявых орлов». В институте влюблялась на каждом этаже. Прошел красавец – сердце ек! Но быстро разочаровывалась. И вдруг влюбилась. Влюбилась по уши, по-настоящему

Людмила Гурченко вспоминала позже об этом браке в своей книге «Люся, стоп!».

«С этим молодым человеком мы подходили друг другу как в песне: „Мы с тобой два берега у одной реки“. Это с теперешней колокольни видно, а тогда… Несмотря на свою изысканную внешность, от которой изначально не ждешь ничего глубокого, это был сложный человек с набором неординарных качеств – больших и малых. Все карманы его были забиты редкими книжками вперемежку с газетами и журналами. Читал все на свете. Обладал особым чувством юмора. Считал, что его личная критика самая точная и оригинальная. Отличался музыкальностью, мужским обаянием».

«В нем для меня было недосягаемо все. И наоборот. К моей профессии он относился с иронией. Музыкальную картину-комедию считал зрелищем, далеким от искусства. Ну а успех у публики… Когда я залезала не в „свою“ сферу (интересовалась его сложной сценарной профессией), меня всегда поражало, сколько иронии вызывал в нем мой „прыжок“ из легкомысленной, примитивной актерской жизни в его таинственный мир… Он как-то талантливо умел жить рядом, будучи только на своем берегу. С невероятной силой воли приходилось учиться жить вдвоем в одиночестве…»

Фото кадр из фильма «Карнавальная ночь»

Поразительно, как долго я не могла постигнуть, что, начиная с головы и кончая кончиками пальцев – отсюда и досюда, – Борис не мой человек. Прекрасен, но – чужой. Очень, очень трудно понять самой, а еще труднее объяснить другим, как кончаются долгие отношения. Страстно хотелось счастья, и в этом было мое несчастье…

Затем была мимолетная связь с актером театра «Современник» Игорем Квашой. Игорь едва ли не публично бил себя в грудь, клялся Людмиле Гурченко в вечной любви и твердо обещал жениться. Однако «отчалить» навсегда от пригретого семейного очага и разрушить свой настоящий брак у него не хватило духа.

Александр Фадеев-младший

Фото кадр из фильма «Вокзал для двоих»

И для многих было неожиданным решение звездной актрисы выйти замуж за приемного сына известного советского писателя Александра Фадеева-младшего.

«Спать есть с кем, а просыпаться и пить по утрам кофе не с кем» , – с грустью отметила в одной из своих книг Людмила Марковна.

Познакомились будущие супруги в ресторане ВТО – самом модном и посещаемом актерами заведении. Александр тоже был актером, но малоизвестным и «не внушающим больших способностей». Впрочем, он с лихвой окупал это в постоянных загулах, и его настоящим «театром» стал ресторан ВТО, где Александр был для местных официанток клиентом номер один. Так дальше продолжаться не могло. Тем более что муж при любом удобном случае пытался уколоть супругу: мол, твоя популярность – это ненадолго и скоро закончится. Через два года они расстались…

Сказать, что признанная советская дива сильно горевала по этому поводу, было бы несправедливо. И не всегда надо слепо верить писательским мемуарам наших знаменитостей: в них порой очень многого личного и скрытого. После развода Людмила Гурченко недолго жила с киноактером Анатолием Веденкиным. Потом случился бурный роман с художником Борисом Диодоровым: она просто увела его из-под носа законной супруги. «Споткнулся» о чары обворожительной Людмилы Гурченко и Владимир Высоцкий. За этот случайный эпизод связи Марина Влади возненавидела звездную актрису навечно.

Иосиф Кобзон

Фото «Википедия»

Третьим официальным мужем Людмилы Гурченко был Иосиф Кобзон. Впервые они увидели друг друга в 1964 году в коридоре Всесоюзного театрального общества. А вскоре Иосиф позвонил Людмиле и пригласил ее поужинать. Так было положено начало истории любви двух звезд – страстных и незаурядных натур, которая не могла не закончиться законным браком. Сейчас трудно судить, кто из них был прав или виноват. Но семейная жизнь известного певца и известной актрисы не сложилась. Более того, она стала невыносимой. Они разошлись как совсем чужие люди, которым, похоже, уже нечего было сказать друг другу…

Фото кадр из фильма «Любовь и голуби»

Дура, мне казалось, что я его «перестрою». Какая наивность. Ему так нужен был рядом режиссер его внешности, репертуара. Большие возможности не заменят вкуса, стиля

В своей книге «Стоп, Люся!» Гурченко об этом браке написала следующее:

«Это была одна из самых жутких ошибок в моей жизни. От него надо было бежать, как Гарун. Быстрее лани. Но меня некому было направить. Что толку, что один композитор был в ужасе: „Люся, что вы наделали?“ А где вы были раньше?»

«Те считанные дни за неполных три года принесли такую головоломку… Многое, очень многое можно озвучить. Но зачем? Достаточно того, что три года после этого я не могла себе представить рядом ни одного человека. Одной, только одной. Боже сохрани. Никогда. Ни за что. Нет, нет. Я знаю, что тогда я многое поняла про себя».

Фото кадр из фильма «Пять вечеров»

Константин Купервейс

Фото кадр из фильма «Небесные ласточки»

«Когда мы познакомились с Костей, он был Костя Михайлов. Оказалось, что родители жены заставили его взять ее фамилию. Изменить фамилию? А как это? Это фамилия отца! Даже захлебываюсь от мысли изменить фамилию под напором. Вот тут я проявила свое давление. И Костя Михайлов стал Костей Купервейсом. Я была довольна…» – писала о своем четвертом муже Людмила Гурченко в книге «Люся, стоп!».

Она встретила 23-летнего пианиста в тяжелое для себя время: у нее умер отец, которого она буквально боготворила. И ей как обычной женщине хотелось в эту трудную минуту найти себе опору: честно говоря, просто выплакаться, выговориться и найти сочувствие. Именно таким человеком показался Людмиле Константин Купервейс.

Мне годами внушали, что это – на всю жизнь. А как же иначе? Такая любовь! Такая, что пришлось поверить. А оказалось, что все слова и признания – просто пшик! 18 лет сплошного пшика, а?!

Фото кадр из фильма «Рецепт ее молодости»

После первого же знакомства она пригласила его в пресс-бар Московского кинофестиваля, где они провели теплый и незабываемый вечер. Константин, можно сказать, был идеальным мужем для Людмилы Гурченко. Он исполнял любую прихоть своей звездной жены. Продюсер, личный секретарь, финансовый директор и даже няня ее дочери Маши – не перечесть обязанностей, которые легли на плечи молодого супруга. Константин даже и не заметил, что он в общем-то был некогда талантливым музыкантом и мог добиться успешной карьеры. Однако все «съела» среда, в коей он общался и «крутился». Разумеется, в море обожания и любви к Людмиле не было времени думать о себе. А к восемнадцатому году совместной семейной жизни Константин Купервейс вдруг прозрел: он словно очнулся от летаргического сна. Его решение уйти было неожиданным для Людмилы Гурченко.

О МОЕМ ОТЦЕ

Борис Андреевич Пильняк родился 12 октября 1894 года. Он при надлежит к тому поколению советских писателей, расцвет которых при шелся на двадцатые годы. (Годом старше был Маяковский, годом младше - Есенин.) Вот последняя анкетная биографическая справка, составленная самим писателем для справочника.

«Борис Пильняк(псевдоним Бориса Андреевича Вогау).

Родился в Можайске Московской губернии.

Отец происходит из немцев-колонистов Поволжья, переселившихся в Россию в шестидесятых годах 18 века при Екатерине II , после разрушений Семилетней войны. Мать - русская, родилась в семье волж ского купца. И отец, и мать получили высшее образование, - отец был и здравствует ветеринарным врачом.

Окончил высшую школу - Московский коммерческий институт, по экономическому отделению.

Революция застала студентом и начинающим писателем. Близору кость не дала винтовку в руки. Литературные склонности послали в провинциальную газету фельетонистом.

В 1919-м году вышла первая книга рассказов.

В 1920-мокончил институт.

В 1920-м же написал роман „Голый год", давший ему известность, вызвавший большие критические споры, создавший литературную шко лу. Переведен на английский, французский, немецкий, норвежский, испанский, японский, грузинский, еврейский языки.

Написалдесять томовповестейирассказовитриромана.

Начав печататься в Коломне, в Коломне встретив революцию, много ездил. Кроме СССР был: в Англии, Германии, Греции, Турции, Па лестине, на Памире, на границе Афгании, на Шпицбергене, в Монголии, в Китае, в Японии.

Занимался литературной общественностью, был одно время пред седателем Всероссийского союза писателей».

Псевдоним появился в 1915 году и происходит от украинского на рицательного «пильнянка» - место лесных разработок. В деревне под таким названием, где летом жил Борис Андреевич, жители назывались Пильняками. Отсылая оттуда рассказы, Борис Андреевич впервые под писался псевдонимом.

А вот другая автобиография, рассказывающая о детстве и начале творческой деятельносги.

«Детство. В проходной комнате висит на стене зеркало, в которое я умещаюсь вместе с моим конем. Я - иль Руслан, иль Остап (самое оскорбительное - назвать меня Фарлафом!). Многими часами каж дый день - месяцами - я сижу на моем коне, обтянутом шкурой же ребенка, - я, обвешанный булавами, пиками, копьями, мечами, арка нами,- перед зеркалом. Я мчусь на врага, я ражу печенегов и полов цев: я разговариваю сам с собою,- я переделываю под зеркало не только Руслана и Остапа, но и все диканьские вечера, но и пампасы Майн Рида. Я махаю руками, я мчусь на моем коне, я кричу, я грожусь. Я не слышу, что делается вокруг меня в доме, - мама знает, что, если меня неурочно позвать от зеркала, я засмущаюсь, я разревусь от обиды, - сестренка ж знает, что я ее побью Русланом, если она прервет мое вранье.- Все это было почти тридцать лет назад,- какая древность! - я до сих пор помню, что тогда перед зеркалом - я наслаждался,- и до сих пор помню, что сидеть перед зеркалом мне было - необходимо.

И еще от детства. Мне нужно было сходить на ту улицу иль к отцу в амбулаторию, - я приходил домой и рассказывал, что по ули це провели слона, что к папе в амбулаторию привели тигра (в детстве я долгое время был уверен, что солонина есть - слонина, мясо сло на). Мое детство прошло между Можайском и Саратовом,- в Сара тове я неимоверно врал о Можайске, в Можайске - о Саратове, на селяя их всем чудесным, что я слышал и что я вычитал. Я врал для того, чтобы организовать природу в порядок, кажущийся мне наилучшим и наизанятным Я врал неимоверно, страдал, презираемый окру жающими, но не врать - не мог.

Самые лучшие мои рассказы, повести и романы написаны, конечно, в детстве, - потому что тогда я напряженнее всего ощущал творчес кие инстинкты: романы эти погибли, выветренные из памяти.

Писать я начал рано, тринадцати лет напечатался...»

Эти игры у зеркала и «вранье» Борис Андреевич считал началом творчества. Касаясь более позднего возраста, он писал: «Не писать я не могу, как - мысль принадлежит Л. Толстому - „как беременная женщина, забеременев, не может не родить...". Пишу по утрам, сей час же после сна, причем в эти дни прошу меня не будить, - пишу не больше двух часов в сутки. Пишу почти без поправок. Примерно запи сываю всегда одно и то же количество - восьмушку листа.- Обдумы ваю я свои вещи не за столом,- за столом я записываю обдуманное раньше... У нас жизнь построена суматошнейше, все мы висим на телефон ном крючке, этом невежествевнейшем аппарате, который лезет к тебе в дом круглые сутки без cпросу, - мне нужно гораздо меньшее количество людей, чем то количество, которому нужен я, - бывали слу чаи, когда отрывали от работы день, два, три, - на четвертый, на пя тый день в таких случаях я впадал в состояние человека, отвыкающего от курения табака, и гнал ко всяческим чертям ни в чем не повинных людей, домашних в первую очередь... Я помню десятки случаев, как возникли рассказы. Приведу примеры. - Я был у Ал. Ден. Дикого, он должен был ехать куда-то в Кяхту, он рассказал мне причины поезд ки. Возвращаясь от него, я слез на Страстной площади с трамвая,- я помню это место на Страстной, я остановился выколотить трубку, набил ее английским табаком, закурил, вдохнул запах „верджиниа" - и понял, что у меня будет рассказ, возникший из рассказа Дикого и запаха табака фабрики Кэпстэн. Через год рассказ был написан: „Ста рый сыр". - Я поехал с Курода-сан в Крым к его соотечественникам, поднимавшим с Черного моря „Черного принца". В вагоне был синий свет, лицо Оттокочи было зеленым, - я понял, что я еду не по желез ной дороге, но по сюжету. Через полгода был написан рассказ: „Си нее море". - За исключением семерки случаев, когда я писал на заказ (и написал худшие мои вещи), я писал не потому, что я хотел написать на заданную тему, но потому что эта тема родилась помимо моей воли, каждый раз неожиданно. Каждый из нас видит, слышит, проду мывает тысячи вещей, - из этой тысячи для письменного стола оста ется десяток, - и каждая единица этого десятка неожиданна».

Детство и юность прошли в Можайске, Богородске (Ногинск) и Коломне. На домах, в которых жил писатель в Ногинске и Коломне, теперь мемориальные доски. Семья была небольшая - отец, мать и сестра Нина. Впервые Борис Андреевич напечатался в 1909 году. Од нако сам указывает в ряде анкет другую дату - 1915, считая первые опыты слабыми. Не любил он также вспоминать и небольшую кни жечку «С последним пароходом» (1918) - по той же причине. Подлин ным началом творчества считал сборник «Былье», который был «пер вым в РСФСР литературным произведением о революции» (письмо Б. Пильняка в «Литературную газету» в 1929 году). В 20-м же году рассказы, вошедшие в книгу, были переработаны в роман «Голый год», получивший широкую известность и переведенный на многие языки. В этом романе впервые в советской литературе появляются большевики - «люди в кожаных куртках», волевые, решительные, чьей волей преобразуется Россия. Роман был принят критикой неод нозначно. Наряду с хвалебными и даже восторженными отзывами были и другие: писателя упрекали в том, что революцию он видит стихийной, неорганизованной, сравнивает ее с метелью, считает очи щающей, но не направленной, не руководимой никем силой, вроде урагана. И в большевиках, в их «кожаных куртках» он тоже заметил будто бы только внешнее, а не силу, сцементированную партией; ви дел вообще в революции процессы биологические, необузданные, неч то вроде вырвавшегося на свободу зверя. Но Пильняк знал, сам видел, насколько малочисленной была еще партия большевиков в рево люцию, каким «тонким», по выражению Ленина, был ее слой, как оди ноки были они по «российским городам и весям» и сколь многие жесто кости, отнюдь не неизбежные, объясняются их этой малочисленностью. Что касается уездной жизни, которую Борис Андреевич знал особен но хорошо («верно чувствует уездное»,- писал М. Горький А. К. Во ронскому, рекомендуя ему привлечь Пильняка к намечаемому изда нию),- а о ней идет речь и в романе «Волга впадает в Каспийское море»,- то здесь, более чем в крупных городах, проявлялась вся та дикая, неуправляемая сила, которую называют оригинальностью, или эксцентричностью провинциальной натуры. Уездная жизнь давала та кие хитросплетения, такие вычурные композиции из несуразностей, которые большим городам и не снились и в которых - в искаженном виде - ярче проявлялись характерные черты эпохи. Революция нача лась, зародилась, взошла не только в Петрограде, Нижнем и Харько ве, но и среди «российских городов и весей» и утвердилась только с победой в них. Уездное - означает нечто большее, чем местопребы вание обывателя, это и есть Россия. Революция к тому же сдернула покровы с благоприличий, и обнаружилась темная сила инстинктов, подавляемых и тщательно скрываемых, а тут вырвавшихся наружу. За описание их критика обзывала Пильняка натуралистом. За этим обвинением стояло приглашение писать приглаженно, убаюкивающе; натурализм разрешался только в описаниях белых. Однако Борис Анддреевич знал, что в жестокостях революции есть своя правда. Сейфул лина и другие писатели, которые тоже не приукрашивали темное в человеке, подвергались аналогичным нападкам.

Отвечая на них, Пильняк указывал, что он считает главной заповедью для художника - необходимость выразить себя и через себя современный ему мир, какой он есть, каким видится, и, кроме того, констатировал, что литературный талант невозможно насиловать, даже если это пытается сделать сам автор. Писателя определяет его талант, который переделать невозможно. «Голый год», словом, вы звал много споров, которые продолжаются и по сей день. Необыч ная манера подачи материала, композиционные приемы, своеобразная лексика - все это одним нравилось, другим нет. Враждебные Пиль няку критики исходили злобой, пускались на недостойные приемы, навешивали различные ярлыки. Это еще с тех времен критика вместо спокойного, обстоятельного, аргументированного разбора достоинств и недостатков произведений занялась, так сказать, клеймением лично сти автора. Приведу для примера стиль двух ведущих критиков-пуб лицистов - Вяч. Полонского и В. Шкловского.

«Пильняк - самый сумбурный, самый нестройный и неясный писа тель современности. В его революционных вещах все перепутано, перемешано, сдвинуто, поставлено на голову, опрокинуто, как в калейдоскопе. Хаос, столь любезный его сердцу романтика, он как прием перенес в композицию своих произведений. Метельность, т. е. совершен нейший беспорядок, он сделал принципом творчества. Оттого-то сме щение планов - его любимое дело: ни в чем не зная меры, он смещает и перемещает их где только можно, доводя изложение до бреда как в „Санкт-Питер-бурхе". По той же причине прием отстранения свирепствует на его страницах, придавая многим из них крайне стран ный вид. Он возлюбил самые экстравагантные штучки, изобретенные формалистами, и, как только зашла речь об обнажении приема, Пиль няк стал обнажать прием и так, и эдак, кокетничая им и поворачивая во все стороны». (Вяч. Полонский. «О литературе».)

«В писаниях Пильняк человек громовой. В каждой вещи у него метель и Россия, как к тонкому номеру „Нивы" было приложение... Пильняк любит по такому, по простому, по русскому, знаете ли вы, носить подвергни. Но, кроме того, он же носит круглые очки; такие очки с темными, толстыми роговыми ободами научили носить евро пейцев американцы. В России их носят: Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Мил Левидов, Михаил Кольцов и все дипломатические курь еры,- те, как матросы, побывавшие в Японии, татуировку. И те, (очки), возложил Пильняк на маленький розовый нос Николая Ни китина. Голос у Пильняка бас, живет он у Николы на Посадах, охотится на волков. Дома неспокоен. На меня сердится». (В. Шклов ский. «Пять портретов». С. 71.)

«На меня сердится». Еще бы! Ведь это не дружеский капустник, как может показаться, а так называемая критика. «Роман Пильняка - сожительство нескольких новелл. Можно разобрать два романа и склеить из них третий. Пильняк иногда так и делает. Для Пильняка основной интерес построения вещей состоит в фактической значи мости отдельных кусков и в способе их склеивания. Поэтому Пильняк так любит нагромождать материал, сообщить историю рижского пуб личного дома, делать цитаты из масонских книг, из современных пи сателей, вставлять в книгу современные анекдоты и т. п.». (Там же, С. 74.)

Любовь к бессмысленному «нагромождению материала», бас, воз ложение очков «на розовый нос», местожительство - всё идет в де ло, чтобы сбить интерес к писателю, «из книг которого глядело на читателя девять десятых прозаического искусства той эпохи» (Е. Тол стая-Сегал «„Стихийные силы": Платонов и Пильняк»). Пильняк был одним из наиболее читаемых писателей, это-то и выводило кри тиков из себя.

Если подобное позволяли себе крупные публицисты, то можно пред ставить, что писали критики поменьше, а то и вовсе не критики, карь еристы А вот как пишут об этом же заграничные исследователи (статья взята из бюллетеня «Рашен литератюр» июль 1984 года, по священного полностью Борису Пильняку); «Замятин заметил у Пиль няка попытку дать композицию без героев... Опровергая стиль Пиль няка на уровне синтаксическом, Замятин выделял его ценности на уровне „архитектоники".. „Голый год" был тем романом, который стоял в центре внимания не только Замятина, как критика. „Голый год" был первой крупной попыткой охватить новой формой романа историческую тотальность революционной России 1919 года. И как будто бы созданный Пильняком тип романа соответствовал динамике истории: по отношению к традиционному русскому роману „Голый год" создавал впечатление осколочности, неувязуемости, „распадения" привычных форм, господствовавших в русском романе эпохи реализ ма» (А. Флаккер. «Конструктивность „Голого года"».).

«„Осколочность", „распадение привычных форм" в сравнении с рус ским романом эпохи реализма» - это понятно, это в большей степени является объектом критики, чем носы и очки.

Е. Замятин, на которого ссылается А. Флаккер, югославский ис следователь, писал в статье «Новая русская проза»: «В композици онной технике Пильняка есть очень свое и новое - это постоянное пользование приемом „смещения плоскостей". Одна сюжетная плоскость - внезапно, разорванно - сменяется у него другой, иногда по нескольку раз на одной странице. Прием этот применялся и раньше - в виде постоянного чередования двух или нескольких сюжетных нитей (Анна плюс Вронский; Китти плюс Левин и т. д), но ни у ко го - с такой частотой колебаний, как у Пильняка».

Кстати, в той же книге «Пять портретов» В. Шкловского статья о Замятине озаглавлена «Потолок Евгения Замятина». Леонид Лео нов у Шкловского «хорошо и долго имитировал Достоевского, так хорошо, что это вызывало сомнение в его даровитости». Федин тоже из Шкловского «...сердится и говорит, что я романа не читал. Нет, я разделил роман на уроки и прочел. Разрезал роман на куски и складываю из него новые романы под Вальтера Скотта, Диккенса и Эренбурга» Андрей Белый у него «боролся с искусством, а искусство его съело.. он оказался писателем в маске сапожника».

Пильняка по крайней мере сапожником не обозвали.

Опаснее всего, однако, в начале 20-х были упреки не в формализ ме, хотя и они были достаточно угрожающи. Хуже было обвинение в мелкобуржуазности, выискивание в творчестве «политического пре дательства». Стоило указать на «теневую» сторону дела, на недостатки - как тут же сыпались обвинения в нежелании видеть «поступа тельный ход революции», в копании в «мусорных кучах» и т. д. И это все в адрес писателя, пользующегося заслуженной славой певца революции. (Борис Андреевич писал в 1924 году в «Отрывках из дневника»: «У нас европейски оборудованная Каширская электростан ция, но пол-России еще живет без керосина,- так вот, толковее пи сать, что у нас Россия сидит во мраке по вечерам, чем писать, что у нас проведена электрификация».) Не прощали Пильняку его свое образия, независимости. Свою позицию он изложил в тех же «От рывках из дневника». Тогда в 1924 году в издательстве «Круг» возникла идея выпустить сборник «Писатели о себе», вот он и по слал «Отрывки...», в которых высказал «крамольную мысль»: ком мунисты - для России, а не наоборот, и, «поскольку коммунистическ ая власть в России определена историческими судьбами России», «я с коммунистами». С 24-го года ему не прощали этой позиции, так и сяк поминая ее, но он от нее не отступал. Та мысль, что коммунисты для России, а не наоборот, и что коммунистичес кую литературу искусственно не создашь (там же, в «Отрыв ках. »), «поскольку сейчас, пока коммунизма еще нет, она неиз бежно будет пронизана политикой», казалась всем кощунственной. (Сохранились тезисы, которые Борис Андреевич набрасывал на клоч ке бумаги несколько лет спустя, готовясь к выступлению. И там опять - «приказами литературу не создашь».) Эта позиция, выра женная к тому же с чрезмерной, раздражающей обнаженностью, бы ла одной из явных и тайных причин, по которой правоверные крити ки никогда не обходили Бориса Андреевича вниманием.

А каково им было читать такие, например, строки: «Беру газеты и книги, и первое, что в них поражает, - ложь всюду: в труде, в общественной жизни, в семейных отношениях. Лгут все: и коммунисты, и буржуа, и рабочий, и даже враги революции, вся нация русская. Что это? - массовый психоз, болезнь, слепота » («Третья столица», «Мать-мачеха»). Правда, еще до Пильняка это заметил один из ос нователей декабристского общества А. Муравьев: «В России ложь - характерная черта власть имущих; все лгут - от суверена до самого последнего его подданного». А до начала перестройки это мог сказать каждый из нас. Вяч. Полонский жалуется, что, когда Пильняку пе няли за его «резкости» и «преувеличения», он, пожав плечами, отвечал, что не берет на себя ответственность за все мнения своих персо нажей. (Кстати, в повести «Третья столица» слова о всеобщей лжи сказаны иностранцем.)

Мысль о том, что коммунисты не сами по себе хороши, а лишь потому, что причастны к историческим судьбам России, кажется странной, необычной. Невозможно даже сразу сказать, что в ней так озадачивает. На первый план выдвигается Россия, т. е. народ, прини жается значение власти. Из-под власть имущих убирается поста мент, они сами уменьшаются в размерах и как бы отдаляются, из мессий превращаются в деятелей, которым еще надо доказать свое усердие.

Легко понять по этим примерам, насколько Пильняк раздражал все официальное. Пресса обзывала его мелкобуржуазным, буржуаз ным и предателем.

Чем дальше, тем более требовалось писать все отцеженное, от литое в круглые или хотя бы квадратные формы, где нет боли и рваных ран, и уж тем более нет сомнений. И уже выяснилось, что ни во времяреволюции, ни после нее никогда не было ошибок, а только ровный поступательный путь вверх, ко все новым достижениям. Но Борис Андреевич считал, что писатель обязан говорить только правду, он ведь голос народа - его право, его, так сказать, крест - служение правде, такой и той, которая ему видится единственной. «Мне выпалагорькаяславабыть человеком,которыйидетнарожон.И ещегорькаяславамневыпала - долгмой - бытьрусскимписателем, честным с собой и с Россией»,- писал он в рассказе «Расплеснутое время» (1924). Такой попыткой - «быть честным с собой и с Россией» - была последовавшаявскоре после «Отрывков из дневни ка»публикация«Повестинепогашенной луны», весь тираж которой был конфискован и которая окончательно укрепила за Пильняком репутацию человекапо меньшей мере неосторожного.Несостоявшаяся публикация сыграла в дальнейшем решающую роль в его судьбе.

В«Повестинепогашенной луны» Пильняк уже в1926 году прозрел некоторые черты будущего культа личности, его, так сказать, еще молодую, нарождающуюся стадию. Но уже не безобидную, уже связанную с уничтожением Сталиным крупных государственных деятелей своих партийных товарищей. Речь идет о Фрунзе. Наиболее важным, однако, тут является то, что Пильняк обнажил механизм уничтожения, который зиждился на главном постулате - дисциплине, верности приказам партии. Во имя этой мнимой верности многие впоследствии сложили головы, прежде чем поняли, что произошел переворот, что сподвижникиЛенина - воимя«единства»партии,ее«монолитности» - безжалостно уничтожаются, а на смену им приходят карьеристы или нерассуждающие исполнители. В первый раз здесь обнажается система, когда во имя ложно понятого партийного долга человек идетнабессмысленнуюсмерть,иначеговоря,безмолвнопозволяет себя убить. Действительно, командармГаврилов, не желая операции и чувствуя себя здоровым, покорно ложится под нож во имя партийной дисциплины.Во имяпартийной дисциплины совершаютсянеправедные дела,клевещутна невинных и оговаривают самисебя.Механизм, который порожден слепым следованием догме, почва, которая порождает диктатора, тирана, этот механизм - пусть в еще неразвитой форме, но со всеми сложившимися чертами,- этот механизм описан в литературе впервые.

Ни Сталин, ни Фрунзе не были названы по именам, но современники мгновенно разглядели знакомые черты. Печать обрушилась на Бориса Андреевича, находившегося в то время за границей, с безудержной бранью. Исступление, с которым его кляли, само по себе показательно. Борис Пильняк - путаник, у него незрелые идеологические позиции, он не понимает хода событий, не видит поступательного хода революции - эти обвинения были самыми мягкими, и они, кстати, именно с тех пор закрепились за ним и кочуют из работы в работу. Эти дежурные упреки ортодоксальные критики трудолюбиво переписывают друг у друга и по сей день, добавив к ним «модернизм», слово, которое они считают особенно уничтожающим. Между тем, в обвинении Сталина в злонамеренной отправке Фрунзе на операцию никакой путаницы нет. Обвинение достаточно прямое и ясное. Не случайно в 1937 году Пильняку инкриминировалось «Красное дерево», а о «Непогашенной луне» не было ни слова: предпочли не узнавать действующих в ней лиц, не признавать факта насильственной гибели Фрунзе.

В эпоху после XX съезда ко мне обращались ветераны революции, а также Красной Армии, искавшие документальное подтверждение версии убийства Фрунзе, изложенной в «Повести непогашенной лу ны». Неясность до сих пор и в организации убийства Кирова, и смерти Орджоникидзе, Куйбышева и других говорит о том, что подобные акции не оставляли следов. Тем не менее в книге «М. В. Фрунзе. Воспоминания друзей и соратников» (М.: Воениздат, 1965) мы находим по крайней мере в трех местах подтверждение выдвинутой Пильняком версии. Ближайший друг и сподвижник Фрунзе И. К. Гамбург свидетельствует о нежелании Фрунзе ложиться на операцию и то обстоятельство, что он делает это по приказу партии и даже самого Сталина. Совпадение отдельных реплик говорит о том, что Борис Андреевич получил материал от ближайшего окружения Фрунзе, т. е. повесть в основе своей документальна.

На Пильняка обрушился гнев всех тех, кто еще верил тогдашнему руководству партии, и всех подхалимствующих. Завидущие уши их торчали из статей, в которых Пильняка упрекали в том, что он много ездит за границу, а также много пишет. Раздражали его независимость, смелость. Но были и такие, которые искренне считали его повесть клеветнической. Отвечая им всем, Борис Пильняк как будто бы каялся, но покаяние это носит странный характер: он не снимает главного в повести. Кается как бы из вежливости. Вот это письмо: «В мае этого года в „Новом мире" была напечатана моя „Непогашенная луна", получившая столь прискорбную для меня известность... Формальная сторона возникновения в печати этой повести такова. Написав „Луну", я собрал группу писателей и моих знакомых партийцев (как это я обыкновенно делаю), чтобы выслушать их критику,- в том числе был и редактор „Нового мира". Повесть была выслушана большим сравнительно количеством людей, одобрена и тут же взята к напечатанию для „Нового мира",- редактором же было предложено мне написать и предисловие, которого в первоначальном варианте не было... И позвольте мне сказать по существу. Сейчас, задним числом (я никак не хочу этим письмом себя оправдать) я вижу, что появление моего рассказа и напечатание его - суть бестактности. Но поверьте мне, что в дни написания его ни одной недостойной мысли у меня не было,- и, когда я, вернувшись из-за границы, услыхал, как был принят мой рассказ нашей общественностью,- ничего, кроме горького недоумения, у меня не было, потому что никак, ни на одну минуту я не хотел написать вещи „оскорбительной памяти тов. Фрунзе" и „злостно клевещущей на партию" (как было написано в июньском „Новом мире"). Судите сами,- как мог я в какой-нибудь минимальной мере подозревать судьбу этой повести, когда она, повесть писателя-непартийца, была одобрена уважаемыми партийцами и принята к напечатанию Вашим издательством, издательством ЦИКа? - Никогда, ни на одну минуту, я не хотел написать вещи, которая могла бы быть оскорбительной для партии!

Все годы революции и по сегодняшний день я чувствовал и чувствую себя честным человеком и гражданином моей республики,- и человеком, который делает по мере сил своих нужную революции работу,- а не ошибается только тот, кто ничего не делает...

Я являюсь писателем, имя которого рождено революцией и вся судьба которого связана с революционной нашей общественностью; июньский „Новый мир" я прочитал за границей, в Китае, в Шанхае,- и в тот же час я пошел к нашему консулу, Ф. В. Линдэ, чтобы получить от него распоряжения в дальнейшей моей судьбе, ибо я никак не хочу быть позорно заклейменным „клеветником". Несмотря на то, что в печати почти ничего не было о моих невзгодах, кривотолки просочились в разные, и в обывательские в том числе, круги, довольно широко, обыватель мне „сочувствует".- И я прошу Вашей помощи, чтобы я мог ликвидировать и „клеветника", и „сочувствие" обывателя, ни мне, ни нашей общественности никак не нужные, и чтобы я мог рассеять ту неприятную атмосферу, которая возникла около моего имени в той здоровой общественности, ради которой я и хочу работать. Юридическая конструкция кар, ныне павших на меня, мне никак не ясна, есть ли это суд и наказание, есть ли это выражение недоверия, есть ли это предохранение от повторности: поэтому я и подхожу сейчас не с аршином юрисдикции. Я не имею права печататься в ответственнейших наших изданиях - но могу подавать свои вещи в иные издательства: для себя я решаю это так, что я вообще не должен печататься, ибо я никак не хочу быть „юрким" и хочу подчиниться той воле, которая запретила мне печататься.

Мое положение осложняется еще следующим. Мне больше, чем кому-либо, видна значимость советской литературы для всего мира: наши книги переводятся по всему земному шару, как новаторские в литературе, мой „Голый год", в частности, во Франции первым изданием разошелся в две недели, как ни одна книга даже у меня на родине. Сейчас я вернулся из-за границы, из путешествия по Японии и Китаю. То, что я говорю, я уверен, подтвердят наши полпреды тт. Карахан и Копп. Я выступал там, как представитель советской общественносги, в Японии в честь меня был издан специальный номер Ничирогейзуцу, я работал там над организацией японо-русского журнала, который не стоил бы нам ни копейки; в Китае я организовывал Китае-Русское общество культурной связи, шанхайский толстый жур нал „Южная Страна" предоставлял мне свои страницы для этого Об щества. Тот успех работы, который выпал мне, я ни в какой мере не приписываю себе, считая его успехом нашей общественности, предста вителем которой я был. Я приехал на родину,- и я оказываюсь в положении Хлестакова по отношению к Японии и Китаю, в положении Хлестакова ставя нашу литературу и общественность. Я не имею пра ва не уважать своего труда - и я не имею права хлестаковствовать с нашей общественностью. В Японии я писал о России и русской, со ветской литературе в „Осака-Асахи-Шимбун", в крупнейшей газете с полуторамиллионным тиражом, и в социалистическом журнале Кай зо: ко мне приходят корреспонденты японских газет, получившие на каз от своих издательств телеграфно передать содержание моих япон ских статей,- корреспонденты спрашивают, когда появятся мои статьи в одной из центральных газет, где они ждут их по естественному хо ду вещей,- что отвечать мне им?!.

Я прошу Вас рассмотреть мою работу в Японии и помочь мне с достоинством перед японцами и китайцами выйти из того положения, в котором я оказался.

Всего хорошего Вам,

Бор. Пильняк

Я мог бы написать Вам, поскольку мое дело вываливается за юридические загородки, о том мораль ном угнетении, которое есть у меня,- но это, я полагаю, ясно само собою».

Пильняк в этом так называемом покаянном письме признает себя виновным только в бестактности. Но ни клеветы, ни «оскорбительно сти повести для памяти Фрунзе» он не признает и, более того, утверждает, что «чувствовал и чувствует себя честным человеком и граж данином моей республики», т. е. ни в чем не виноват. Затем идет ряд требований и упреков. И по тону это «покаянное» письмо не является таковым. Наоборот, Борис Андреевич указывает, что благодаря не уемной критике в свой адрес, пока он делал важное дело в Японии и Китае, он оказался в неловком положении. Характерно здесь также указание на сочувствие современников,- изустно, конечно, оценива ли «Луну» как гражданский подвиг писателя.

Письмо это защищает достоинство писателя, который посмел вы вести на всеобщее обозрение святая святых - сталинскую партийную кухню, в которой варились многие яды - одни были ими отравлены, другие - одурманены.

«Повесть непогашенной луны» не случайно вышла у нас из всего литературного наследия Пильняка первой. На Западе она уже давно стала хрестоматийной, а в социалистических странах тоже ею открывали многочисленные публикации Бориса Андреевича, как только это становилось возможным. Проблемы диктатуры пролетариата, повсеместно принимающей характер личной власти, стояли и стоят еще - впредь до создания правового государства - в центре внимания прогрессивных сил в лагере социализма.

К этому же времени относится и «Заволочье» - оно вышло в 3-м номере «Красной нови» все в том же 1925 году за два месяца до «Луны»,- стоящее как будто бы в стороне от главных проблем современности и идейной борьбы самого Пильняка. Критики увидели тут опять-таки в первую очередь «половой вопрос». «У Пильняка есть большая повесть об ученой экспедиции на север,- пишет Вяч. Полонский.- Ее составили высококвалифицированные люди, герои, рыцари науки. Они испытывают множество лишений, они идут на гибель во имя науки - вот, казалось бы, апофеоз человека! Но в экспедиции среди участников - женщина, ученый химик. Вокруг нее закипела борьба самцов. Среди конкурентов, готовых перегрызть сопернику горло, был ее товарищ по университету. В ученой экспедиции - лучший человеческий отбор! - разыгрывается картина, которую мы видели в „В овраге": разницы, оказывается, нет; зверь выполз из логова, он не был укрощен. Чтобы спасти экспедицию, чтобы спасти ученых от взаимоистребления, самку надо убить. Ученый химик, Елизавета Александровна, была застрелена, как животное. В этом эпизоде, едва ли не центральном в „Заволочье", чувствуется глубочайшее убеждение автора в неистребимой власти животной природы, матери-сырой земли, которая тянет к себе крепкими, невидимыми, смертельными нитями. Пол, тайна пола, так же как весна, рождение и смерть,- „непреложное", „самое главное"».

Однако проницательность их опять подвела. Критики не заметили, что главным здесь все же является проблема насилия над человеком. Начальник экспедиции на Шпицберген, в которой находится всего одна женщина, не задумываясь, убивает ее и ее избранника, дабы остальные мужчины не передрались между собой во время вынужденной зимовки. Начальник экспедиции, тоже неукоснительный, волевой, определивший как «пустяки» даже кораблекрушение, обрекшее их на зимовку, не задумываясь, посылает пулю в голову женщины и ее возлюбленного, слившихся в поцелуе. При этом ни в коем случае не должны были пострадать научные измерения температуры воды и вообще сам ход и режим экспедиции Те люди, которые хотят исключить из жизни страсти - не будем говорить - самое прекрасное, но, во всяком случае, - самое неизбежное в существовании всех нормальных людей, во имя того, чтобы они только работали, - эти люди и есть настоящие насильники, какими бы высокими мотивами они ни руководствовались. Тираны, кстати, тоже всегда прикрываются якобы благом людей, ни один из них не признается в заведомом злодействе. Описание суровых условий Арктики, борьбы за выживание вызывают при чтении повести отдален ную ассоциацию с произведениями Джека Лондона. Но герои Лондона борются за личные интересы, они трагичны, потому что человечес кую жизнь приносят в жертву «желтому дьяволу», низменному. Здесь все то же самое выдается за необходимость не сорвать научные работы, измерения влажности воздуха и вообще - выжить. Казнить одних, чтобы выжить другим. И опять-таки над всеми единый вождь, который вершит суд и расправу. Он может отправить на ненужную операцию, а может казнить. Однако критика предпочла проглядеть этот момент и не понять его значения, остановив свой пытливый взор на «половой» проблеме, уже апробированной на Пильняке еще раньше в начале двадцатых годов, когда торжествовала якобы новая пури танская мораль. Еще Есенин в 1925 году выступил по этому поводу в защиту Пильняка: «У нас очень много писалось о Пильняке. Одно время страшно хвалили, чуть ли не до небес превозносили, но потом вдруг ни с того ни с сего стало очень модным ругать его. „Помилуйте,- слышится из уст доморощенных критиков, - да какой же это писатель, если он в революции ничего не увидел, кроме половых органов?" Этот страшно глупый и безграмотный подход говорит только о невежестве нашей критики или о том, что они Пильняка не читали. Пильняк изумительно талантливый писатель, быть может, немного ли шенный дара фабульной фантазии, но зато владеющий самым тонким мастерством слова и походкой настроений. У него есть превосходные места в его „Материалах к роману" и в „Голом годе", которые по описаниям и лирическим отступлениям ничуть не уступают местам Го голя Глупый критик или глупый читатель всегда видит в писателе не лицо его, а обязательно бородавки или родинки. То, что Пильняк соч но описывает на пути своих повестей, как самцы мнут баб по всем расейскнм дорогам и пространствам, совсем не показывает его сущ ность. Это только его отличительная родинка, и совсем не плохая, а, наоборот,- красивая. Эта сочность правдива, как сама жизнь». («О советских писателях». М.: Худ. литература, 1988. С. 611.)

Критики предпочитали говорить о чем угодно, только не о сущест ве поднимаемых Пильняком проблем. Особенно ярко это проявилось, доходя до курьезности, в истории опубликования «Красного дерева» - «Волга впадает в Каспийское море».

Об экспедиции, давшей Пильняку материал для «Заволочья», мож но прочесть в воспоминаниях оператора Сергея Лебедева «Лента памяти» (М.: Искусство, 1974). Еще будучи студентом ВГИКа, он отпра вился на «Персее» в научную экспедицию на Шпицберген: «Я еду на Север, я буду первым советским оператором, снимающим Арктику!» Знакомясь с судном, в библиотеке увидел он человека «с намыленными щеками», который брился. «Он поправил очки в тонкой золотой опра ве и посмотрел на меня. Зеленые зрачки пристально уставились из- под густых рыжих бровей. На нем была наглухо застегнутая толстов ка и высокие охотничьи сапоги». Так состоялась встреча кинооператора с Пильняком, которого Лебедев сначала принял за библиотекаря. Бо рис Андреевич прозвал его Кино Семеновичем, и с его легкой руки за ним утвердилось это имя. Под ним он фигурирует и в «Заволочье». «Персей» отчалил 25 августа 1924 года.

Архангельские литераторы пригласили Пильняка на диспут. Пошли с судна все, в том числе начальник экспедиции И. И. Месяцев. В Ар хангельске спорили о том же, о чем и в Москве в Политехническом музее, и во многих других местах: о путях развития пролетарской литературы. Фамилия Пильняка на афише была набрана жирным шрифтом, перечислялись его книги. У остальных, судя по афише, книг не было. «Но это, - замечает С. Лебедев, - не мешало им высказы ваться категорично. Досталось не только Пильняку. За хныканье кос тили Чехова, за непротивление - Льва Толстого. А уж Бунину и Анд рееву выдали по первое число. Борис Пильняк взял слово последним. Его встретили доброжелательно. Как видно, многие читали. И высту пил он хорошо, убедительно. Защищал русскую литературу, русских писателей. Говорил, что судить о литературе надо не по речам, а по книгам. Жаль, архангельские товарищи не написали еще ничего ин тересного. Ведь первое дело литератора - писать. Пильняк покинул трибуну под аплодисменты».

При выходе из Белого моря, у Беломорского маяка, «Персей» в темноте налетел на парусник с треской. Парусник назывался «Дева». «Вот как случается, Кино Семенович,- философствовал Пильняк.- На необъятных морских просторах сталкиваются две песчинки - „Пер сей" и „Дева" ...Созвездия».

Оба страдали от морской качки. «Требовались помощники, способные удерживать штатив... Самый деятельный и надежный среди них - Пильняк. Ему, как и другим, нравилось заглядывать в везир». Спускались вместе на айсберг и оттуда снимали «Персей». Чуть не потер пели катастрофу: «вельбот накренился, и Пильняк, потеряв равнове сие, повис на борту. На вельботе не растерялись. Мгновенно багром вцепились в лед. Пильняк, ничуть не испугавшись, спокойно выбрал ся на торосистую площадку». Тюлени, медведица с медвежонком на льду у борта. Шпицберген. Сентябрь был на исходе, голая, лишенная растительности поверхность островов казалась рыже-коричневой. К мо рю сползали ледники. Уступы скал стали птичьими базарами. При звуке пароходного гудка тысячи птиц взмыли в воздух.

Это было первое советское судно, первая экспедиция на Шпицбер ген. Голландская администрация и инженеры встречали радушно. Пиль няк говорил по-немецки. «Мы с Пильняком через мощную станцию по селка отправили в Москву радиограммы. Обязанности переводчика на угольных разработках, принадлежащих норвежской компании, испол нял Романовский, секретарь комиссии, бывший русский офицер. Его волновало все, что происходит на Родине. С глубокой тоской он про износил это слово: родина. В отличие от меня он читал „Голый год", что дало повод Пильняку ехидно проехаться по моему адресу: мол, эмигранты проявляют больше любознательности, чем я».

По возвращении «Кино Семенович» сделал фильм, текст титров предложил написать Борису Андреевичу. Руководил работой С. Ва сильев, один из братьев Васильевых, авторов «Чапаева». В «Киноне деле» от 9 декабря 1924 года сообщалось, что состоялся просмотр фильма «Экспедиция на Шпицберген».

Подводя итоги, С. Лебедев, в частности, пишет: «Убедился я и в том, какое огромное значение в кинематографе принадлежит тексту. Лаконичные титры, написанные Б. Пильняком, отличались тонкостью и емкостью. Ничего не убавишь, не прибавишь».

В «Заволочье» Пильняк пишет о себе в третьем лице: художник Лачинов. «Только за три дня до отъезда в Архангельск он узнал об экспедиции и в три дня собрался, чтобы ехать». Чем-то личным веет и от фразы: «...и от времени, от встреч, от людей, от привычки, что за тобой наблюдают, - такая привычно-красивая манера ходить, го ворить, руку жать, улыбаться, - где-то там перед славой сохранился такой простой, здоровый и радостный человек, богема, студент, сын уездного врача, выехавший когда-то из дому, в Москву, в славу, да так и застрявший в дороге, потерявши дом».

После «Заволочья» и «Непогашенной луны» прошло три года. За это время у Бориса Андреевича вышли: «Собрание сочинений» в 6-ти томах (1929); первый том начавшегося нового 8-томного собрания; книги «Мать сыра-земля» (1926); «Заволочье», «Корни японского солнца», «Очередные повести», «Расплеснутое время», «Рассказы», «Расска зы с Востока» (все 1927); «Китайская повесть» (1928) и множество отдельных рассказов и повестей. В 1929 году в Берлине в издатель стве «Петрополис», где печатались советские писатели, вышли «Штосс в жизнь» и «Красное дерево».

Ни одно из произведений Бориса Пильняка - а они всегда были нечто вроде красной тряпки для части критиков - не вызывало такого скандала. Он разразился повсеместно и шел по нарастающей. Но в этой кампании была специфическая особенность, еще невиданная: пы таясь перещеголять друг друга, улюлюкая, изощряясь, критики разносили в пух и прах повесть, которую не читали . Вот одни только заголовки статей: «Недопустимое явление», «„Красное дерево" с белой сердцевиной», «Против переклички с белой эмиграцией», «Советские писатели должны определить свое отношение к антиобщественному пос тупку Б. Пильняка», «Недопустимая перекличка», «Борис Пильняк - собственный корреспондент белогвардейщины. Председатель Всерос сийского союза писателей», «Проверить Союз писателей», «Против пе реклички с эмигрантщиной» и т. д.

Л. Колодный, анализируя тот период, правильно замечает: «Борис Пильняк, Евгений Замятин в числе первых подверглись яростной трав ле по команде вождя. Его жертвой стали Андрей Платонов, Михаил Булгаков... В те годы Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) не высказывал публично свои оценки, за него это делали другие - генеральный секретарь РАПП Леопольд Авербах, Вардин и другие...» Но не только. Их было много - искренне убежденных и подхалимствующих. Они «яростно громили Пильняка, Замятина, Платонова, попытавшихся первыми проанализировать выросшую у них на глазах командно-ад министративную систему, прикрывавшуюся социалистическими лозун гами». (Моск. правда. 1988, 31 июля.)

Даже Маяковский не остался в стороне. В статье «Наше отношение» есть такие строчки: «Повесть о „Красном дереве" Бориса Пильняка (так, что ли?), впрочем, и другие повести и его, и многих других не читал», однако «в сегодняшние дни густеющих туч это равно фрон товой измене». Даже Галина Серебрякова, сама попавшая позже в сталинские лагеря, включилась тогда в общий хор («Недопустимая перекличка»). Вяч Полонский, признавая на словах, что истинный ху дожник всегда создает «картину мира» (имелись в виду И. Бабель, Б. Пильняк, А. Веселый), сейчас тоже выступил против Пильняка.

Кампания против Бориса Андреевича была первой организованной политической акцией такого рода.

Что касается Маяковского, то он явно покривил душой - Пильня ка тогда читали все. Есть фотография, оставшаяся на память о совместном выступлении Пильняка, Маяковского, Кирсанова, Джека Алтау зена и др. перед красноармейцами 1-го стрелкового полка Красной Армии как раз в том же 1929 году. Маяковский и Пильняк стоят на снимке рядом, возвышаясь над остальными. Есть образный рассказ двоюродной сестры Бориса Андреевича певицы Нонны Петровны Ра енко о том, как она познакомилась с Маяковским на квартире Бориса Андреевича на улице Воровского: «Он сидел в низком кресле, когда я вошла. И вот встает, встает, встает, выдвигается все вверх, как башня». Маяковский дружил с обеими сестрами Андроникашвили - Натой Вачн адзе и Кирой Георгиевной (женой Бориса Пильняка), встречался с Борисом Андреевичем у А. В Луначарского, был, короче говоря, хо рошим знакомым, если не приятелем, и не читать Пильняка, конечно, он не мог Другое дело, что он, вероятно, не разделял его убеждений.

Еще в самом начале кампании, не подозревая, что она направлена не только против него, но и против Всероссийского союза писателей, Борис Андреевич обратился в редакцию «Литературной газеты» с письмом, разоблачая прямую ложь, которая содержалась в передовице, открывшей кампанию.

«В „Литературной газете" за № 19 в передовице Б. Волина написано обо мне: «Б Пильняк написал роман „Красное дерево". Не на шлось никаких оснований к тому, чтобы это произведение было включено в общий ряд нашей литературы. Роман был отвергнут редакциями со ветских журналов. И что же? „Красное дерево" Пильняка оказывается напечатанным в издательстве „Петрополь"*, в издательстве бер линских белогвардейцев. Как мог этот роман Пильняк туда передать? Неужели не понимал он, что таким образом он входит в контакт с организацией, злобно-враждебной Стране Советов? Почему Пильняк, председатель Всероссийского союза писателей, не протестовал, если этот роман был напечатан эмигрантами без его ведома и помимо его желания?»

* Ошибка в названии издательства была допущена в «Литератур ной газете». (Прим. ред.)

Отвечаю.

1) Повесть „Красное дерево" была закончена 15 января 1929 г.,- 14 февраля я сел за роман (ныне заканчиваемый), „Красное дерево" в котором перерабатывается в главы, - в моем письменном столе хра нится рукопись „Красного дерева" с пометкой одного из редакторов „Красной нови": „За печатание в №3.23 (11) 1928..."*

Повесть,Красное дерево" не появилась в РСФСР не потому, что она была запрещена, но потому что я решил ее переделать.

2) Тем не менее „Красное дерево" появилось отдельной книгой в „Петрополисе"...

Мною в ряду с другими советскими писателями заключен типо вой договор с членом коллегии защитников ленинградского суда в том, что он представительствует мои авторские права за пределами СССР. Договор имел целью избежать невыгодных для советских писателей последствий из-за отсутствия литературных конвенций - тем, что про изведения советских писателей, хотя бы на день раньше, чем в СССР, будут появляться за границей. Аналогичное было организовано Горь ким, когда в Берлине был Ладыжников, представительствовавший „Знание". По этому договору я обязан был пересылать рукописи в Ленинград сейчас же после их написания... О том, что „Красное дерево" появилось в „Петрополисе", я узнал только тогда, когда по лучил книгу,- причем: в проспекте „Петрополиса", этого издатель ства берлинских белогвардейцев, как определяет Волин, я прочитал, что там изданы книги моих товарищей по советской литературе, а именно - Вас. Андреева, Веры Инбер, В. Каверина, Н. Никитина, Пант. Романова, А. Толстого, К. Федина, Ю. Тынянова, А. Сытина и др.- и не нашел ни одного имени беллетристов-эмигрантов. Позднее „Крас ного дерева" в этом же издательстве появился „Тихий Дан" Шолохова. Список приведенных авторов не родил во мне мысли, что я попал „в контакт с организацией, злобно-враждебной Стране Советов".

3) Волин обращается ко мне с вопросом: „Почему Пильняк не про тестовал, если этот роман был напечатан эмигрантами?" - Почему Волин не обращается с этим же вопросом ко всем тем авторам, выше перечисленным, которые так же издавались в этом издательстве?

Тем не менее...я протестовал...когда в белой прессе появились отзывы о „Красном дереве". „Красное дерево" русскому читателю не известно,- поэтому я находил нужным выразить мой протест не в СССР, а за границей, - и за границей опубликовано мною нижесле дующее письмо».

Далее следует протест, в котором основное место звучит так: «Не имея досуга полемизировать с эмигрантами, я нахожу необходимым довести до сведения читателей, уважающих судьбу СССР, что не во-первых, а в-десятых и в-сороковых - действительно в России есть еще отрепье прошлого, обыватели, реставраторы, мелкие воришки, распут ники и бездельники,-

Советский Союз достаточно силен, чтобы видеть и не пугаться этих клопиных щелей, которые, к слову, усердно изничтожаются и унич тожению которых „Красное дерево" помогает».

Письмо в «Литгазету» заканчивается следующимабзацем:

«В заключение позвольте сказать следующее. Статья Волина выз вала уже реакцию „Комсомольской правды". Я чувствую себя в ат мосфере травли. В таких обстоятельствах оправдываться трудно и работать еще трудней,- но тем не менее: будучи одним из зачинателей советской литературы, издав первую в РСФСРкнигу рассказов о со ветской литературе, - я хочу и буду работать только для советской литературы, ибо это есть долг каждого честного писателя и человека.

Р.S. Прошу „Комсомольскую правду" и др. газеты письмо это пе репечатать.

Б. П.»

Письмо было опубликовано, но травля продолжалась, принимая все более грубый характер. В нее вмешался Горький, выступив в за щиту Пильняка. Но и это не помогло. Кампания разрасталась: «Со ветская общественность против пильняковщины», «Вылазки классового врага в литературе», «Об антисоветском поступке Б. Пильняка», «Пи сатели осуждают пильняковщину», «Уроки пильняковщины», «Против пильняковщины и примиренчества с ней» и т. д. Диспуты, резолюции, осуждения. Одними заголовками я мог бы заполнить несколько страниц. Весь юмор в том, что люди, выступившие столь горячо на защи ту Советской власти, не знали даже, от чего они ее защищают. Давно замечено - чем правдивее вещь, тем большее она вызывает негодова ние. Но здесь даже этого нельзя было сказать - «Красного дерева» никто не читал.

Кампания, по накалу не менее высокая, чем последующие прора ботки Ахматовой и Зощенко, продолжалась весь сентябрь - декабрь, п ерешла на следующий год и закончилась только в апреле 1931 года. .

Всё это время повесть, в которой 51 стандартная страница, то есть два с хвостиком печатных листа, упорно называли «романом».

М. Горький не раз критиковал творчество и общественное поведение Пильняка, но он не согласился с таким отношением к нему, которое «как бы уничтожает все его заслуги в области советской литературы». Он написал об этом в статье «О трате энергии» (1929): «Я всю жизнь боролся за осторожное отношение к человеку, и мне кажется, что борьба эта должна быть усилена в наше время и в нашей обстановке...» Статья Горького вызвала нападки на него самого. Однако он не отступил. В новом газетном выступлении «Все о том же» он высказался еще шире: «Кроме Пильняка, есть немало других литераторов, на чьих головах,единодушные" люди публично пробуют силу своих кулаков, стремясь убедить начальство в том, что именно они знают, как надо охранять идеологическую чистоту рабочего класса и девственность молодежи. Например, Евгений Замятин, этот страшный враг действительности, творимой силой воли и разума рабочего класса... Насколько я знаю Замятина, Булгакова, а также всех других проклинаемых и проклятых, они, на мой взгляд, не стараются помешать истории делать ее дело, прекрасное и великое дело, и у них нет слепой органической вражды к честным деятелям этого великого и необходимого дела».

Е. Замятина прорабатывали одновременно с Пильняком. Он был виноват в том же: у него была собственная «картина мира». Не выносил он также подхалимажа и низости. Еще в 1921 году он писал: «Литературные кентавры, давя друг друга и брыкаясь, мчатся в состязании на великолепный приз: монопольное право писания од, монопольное право рыцарски швырять грязью в интеллигенцию». В 1930 году, несмотря на оголтелую травлю, завершилось печатание восьми-томного собрания сочинений Пильняка; Замятина же вообще не публиковали. Обратившись с письмом к Сталину и бросая в нем ретроспективный взгляд на историю систематических и все нарастающих шлагбаумов на пути своего творчества, он подошел к кульминационной черте; «Гибель моей трагедии „Атилла" была поистине трагедией для меня: после этого мне стала совершенно ясна бесполезность всяких попыток изменить свое положение, тем более, что вскоре разыгралась известная история с моим романом „Мы" и „Красным деревом" Пильняка. Для истребления черта, разумеется, допустима любая подтасовка - и роман, написанный за девять лет до того, в 1920 году, - был подан рядом с „Красным деревом", как моя последняя, новая работа. Организована была небывалая еще до сих пор в советской литературе травля, отмеченная даже в иностранной прессе». Обосновывая свою просьбу отпустить его за границу, Замятин далее пишет: «Илья Эренбург, оставаясь советским писателем, давно работает, главным образом, для европейской литературы - для переводов на иностранные языки; почему же то, что разрешено Эренбургу, не быть разрешено и мне? И заодно я вспомню еще одно имя: Б. Пильняка. Как и я, амплуа черта он разделял со мной в полной мере, он был главной мишенью для критики, и для отдыха от этой травли ему разрешена поездка за границу; почему же то, что разрешено Пильняку, не может быть разрешено и мне?»

Борис Андреевич действительно поехал тогда в Америку и Японию, написал «О"кей, американский роман» и книгу о Японии «Камни и корни». За получением разрешения он обратился к Сталину. Возможно, это он подсказал Замятину идею написать Сталину письмо.

Во всем этом есть как бы противоречие: с одной стороны - травля, с другой - писатель интенсивно печатается, выходят его собрания со чинений, книги; он ездит за границу. Дело в том, что тогда еще не сложился более поздний стиль, при котором инако- или самостоятель но мыслящим просто затыкали рты. Еще держалась, слабея, установ ка Ленина - Луначарского - Горького, поддержанная Фрунзе, под руководством которого готовилась резолюция ЦК ВКП(б) по литера туре 1925 года. Эта установка была за разнообразие литературы, за плюрализм. Отвечая доктринерам, А. В. Луначарский писал: «Быть может, вам не нравятся романы Пильняка, он, может быть, несим патичен вам, но если вы до такой степени ослепли, что не видите, ка кой огромный он дает материал реальных наблюдений и в каком рель ефном сочетании, как он позволяет за самый нерв ухватить целый ряд событий, целую серию явлений, если вы совершенно не чувствуете яркости положений, курьезности точек зрения, на которые он становит ся, то вы безнадежны, и это ужас для вас не только как для критика, но даже как для человека. Это значит, что вы анализировать не умеете, что вы отсекли себе возможность наслаждаться и больше знать, пото му что в искусстве наслаждение идет вместе с познанием». («История западноевропейской литературы». Госиздат. Ч. 1. С. 29.)

Возвращаясь к «Красному дереву», отметим историю зарождения замысла. Появление молодого Платонова не сопровождалось таким резонансом, как вход в литературу Иванова, Леонова, Олеши. Лишь критик Н. Замошкин отметил, что Платонов идет по линии «наиболь шего художественного сопротивления». Однако Пильняк обратил вни мание на Платонова. В конце 1928 года он писал: «Системы у нас в блестящем порядке уже лет пять - а писатели, пришедшие за по следний год: Ю. Олеша, П. Павленко, Андрей Платонов в системах не состояли. Даже Либединский и Фадеев, великие систематизаторы, и те возникли до систематизации. И Олеша, и Иванов, и Платонов - приняты потому, что они индивидуальны, сиречь систему нарушают». Пильняк любил работать с молодыми. Известны вещи, написанные совместно с Павленко, Зарудиным, Беляевым, Алексеевым. В 1928 году Пильняк и Платонов по командировке «Нового мира» отправляются в Воронеж, где пишут очерки «Че-Че-О». Под очерками стоит адрес Пильняка - Ямское поле. По-видимому, Платонов некоторое время жил у Бориса Андреевича. Они написали также вместе пьесу «Дураки на периферии».

«Че-Че-О» посвящен социальному неравенству и бюрократии в провинции. Столичный товарищ курит «Герцеговину флор», а провин ция курит траву; не имеет элементарных удобств; живет на гроши, плохо питается; развитию мешает бюрократия - социальная болезнь; бюрократ опасен даже в частной жизни, мрачен даже в семье; рабочий грустен и молчалив, потому что честный труд ни к чему не приводит. Масса - это не люди: в массу «бросают» культуру. «Если над машинистом поставить контролера, то паровоз истории сгорит, волочась на зажатом тормозе».

«Красное дерево» написано сразу после очерков и пьесы, в марте 1929 года. «Че-Че-О» предсказывает многие ситуации и общее настроение «Красного дерева», переросшего затем в остросовременный роман «Волга впадает в Каспийское море». Великий противоборец всего прогрессивного В. Ермилов гневно писал об очерках; «Огромная напряженная и труднейшая работа по районированию, являющаяся не чем иным, как работой по социалистическому строительству, представлена авторами очерка тоже как бюрократическая вакханалия организационного безумия, душащего личность».

Уже через месяц после окончания «Красного дерева» Борис Андреевич приступил к переработке его в роман. В этом романе, который выходит вновь 59 лет спустя, рассказывается о строительстве канала Москва - Волга, вообще о социалистическом строительстве; о том, что ему мешает; о новом быте и о том новом, что начинает зреть в совегском человеке - хозяине земли (тогда еще хозяине); о новом поколении рабочего класса. И о том, что мешает новой жизни (сюда и вплетено «Красное дерево»). Здесь вредители, реставраторы - не только мебели, но и прежней жизни,- всякие представители старого быта, цепляющиеся за это старое, в тщетной попытке сохранить его; это и прямые враги Советской власти и истинные революционеры. Роман остросюжетный. Один и тот же эпизод поворачивается к читателю разными своими гранями, как куб. В этом многоцветье вся тогдашняя жизнь. В центре повествования древняя Коломна, к старым башням которой подступает новое русло реки Москвы. С рыданиями падают на землю сбрасываемые с колоколен многопудовые былые вестники праздников и несчастий. Равноправие, женский вопрос. Словом, старая и новая Русь, уездное и социализм. Правдивое и честное полотно. Читатель, должно быть, обратит внимание на то, как остро уже тогда стояли вопросы морали, отношения людей.

Борис Андреевич был арестован 28 октября 1937 года в день рождения сына, которому исполнилось три года, на даче в Переделкино.

С утра он был весел. Поздравили сына, надарили ему подарков, вспоминали 1934 год, когда он родился. Они ездили тогда с Кирой Георгиевной в Скандинавию и Польшу Перебирали финских, швед ских друзей, Андерсена Нексе, Нурдаля Грига, жившего у них ле том 1934-го, Кнута Гамсуна. С тех пор, казалось, прошла вечность А ведь это было совсем недавно И правда, сколько событий. Тра гических, непонятных. Какой тяжелый год. Аресты, процессы, гибель и исчезновение друзей. В течение дня никто не зашел. Только почтальон принес несколько телеграмм из Тбилиси; от сестры и брата Киры Георгиевны и от Тициана и Нины Табидзе (Тициан был шафером на свадьбе Бориса Андреевича и Киры Георгиевны), от других друзей Борис Леонидович Пастернак, Николай Федорович Погодин с доч кой Таней приходили поздравить. Погодин посидел и вскоре ушел. У Пастернака были какие то люди. День тихо склонился к закату. Сели пить чай.. Только когда стемнело, кое-кто заглянул на огонек

Борис Андреевич кивнул: «Поехали». Кира Георгиевна, сдерживая слезы, вынесла узелок. «Зачем?» - отверг Борис Андреевич. «Кира Георгиевна, Борис Андреевич через час вернется!» - с упреком ска зал человек в белом. Мама настойчиво протягивала узелок, срывая игру, предложенную любезным человеком, но Борис Андреевич узел ка не взял. «Он хотел уйти из дому свободным человеком, а не арестантом»,- поняла мама.

Борис Андреевич, конечно, не вернулся. Через месяц была арес тована прямо на студии и Кира Георгиевна. Она кончала ВГИК в режиссерской мастерской С. М Эйзенштейна, успела сняться в не скольких фильмах, в том числе в главных ролях в «Элисо» Н. М. Шен гелая и «Земля жаждет» Ю. Я. Райзмана. Кира Георгиевна была в женском лагере под Акмолинском, вместе с сестрой М. Тухачевского.

Анна Ахматова напишет в 1938 году:*

БорисуПильняку

Всё это разгадаешь ты один..

Когда бессонный мрак вокруг клокочет,

Тот солнечный, тот ландышевыйклин

Врывается во тьмудекабрьской ночи.

И по тропинке я к тебе иду

И ты смеешься беззаботным смехом

Но хвойный лес и камыши в пруду

Ответствуют каким-то странным эхом...

О, если этим мертвого бужу,

Прости меня, я не могу иначе:

Я о тебе, как о своём, тужу

И каждому завидую, кто плачет,

Кто может плакать в этот страшный час

О тех, кто там лежит на дне оврага...

Но выкипела, не дойдя до глаз,

Глаза мои не освежила влага

* «Стихи и поэмы». Сов. писатель. Ленингр. отд. 1976. С. 191.